Мой лучший друг товарищ Сталин - Эдвард Радзинский

На веранде сидели Коба и Берия. Стояло жаркое московское лето. Полыхали зарницы, приближалась гроза. Хорошо в такие дни сидеть на веранде и пить чай.

Коба был в отличном настроении (значит, был здоров) и напевал тогдашний шлягер «Казаки, казаки! Едут, едут по Берлину наши казаки».

Берия доложил об успешной вербовке переводчика.

— Что-то у тебя все ловко выходит. А не врешь ли нам, Лаврентий?

— Иосиф Виссарионович, я никогда не вру вам.

— Хватило ума или юмора добавить «вам».

Берия засмеялся и продолжал:

— У нас есть некоторые проблемы с доставкой чертежей, но мы их уладим.

Тут вступил я:

— Я думаю использовать в этой истории жену Коненкова…

— Как интересно, — заметил Коба, — мы о ней как раз говорили с Лаврентием. Ну, слушаем.

Я изложил довольно подлый план. (Я даже подумывал в этих своих Записках передать его авторство Берии. Как быстро я забыл все, что открылось мне в лагере. Впрочем, это так банально. Во время тяжкой болезни кажется: если выздоровеешь — начнешь жить по-другому. Но выздоравливаешь — и все забываешь, и живешь, как жил.)

Я сказал:

— Она до сих пор получает безумные любовные письма от Эйнштейна. Он не может без нее жить, пишет, что готов сделать все, чтобы ее вернуть. Вот какая у меня идея. Чертежи бомбы мы доставим сами. Но после того как мы их привезем к нам… начнем игру. Коненкова напишет Эйнштейну, что ее выпустят в Штаты лишь в обмен на его участие в доставке чертежей… Организуем дело так, чтобы он думал, будто участвует в их похищении. И конечно же после этого он у нас в руках!

Берия слушал меня с восторгом. Но Коба…

— Нет, — сказал он. — Ловкий ход, но… забудьте! И не трогайте больше знаменитостей. Никаких новых попыток завербовать Эйнштейна, Ферми, Оппенгеймера и Ко. — Он велел принести еще чаю. И объяснил: — Оппенгеймер, Эйнштейн и прочие будут впоследствии много полезней, если мы их не замажем. Уверен, как только мы испытаем бомбу и американцы поймут, как мы их провели, начнется такое! Скорее всего, товарищи американцы разгромят нашу агентуру. Тогда мы приготовим ответ — «движение за мир во всем мире». Наверняка его поддержат или примут в нем участие все эти либеральные знаменитости. Так что после разгрома наших нелегальных агентов «сторонники мира» станут нашими легальными политическими агентами. — И он повторил: — Потому никакой компрометации великих. Они должны быть безупречны, как жена Цезаря.

— А что же Коненковой писать Эйнштейну? — спросил Берия.

— Я думаю, то же, что прежде. О любви. Как мне доложили, именно это она и делает. — (Все знает мой великий друг!) — Получать чертежи в Штаты поедет наш товарищ Фудзи. Он давно у нас не был за границей. Посетит своих старых друзей, обновит связи. Мы заодно еще раз увидим, как он умеет ловить мышей. Ну а если попадется, менять не станем. Пусть посидит в их тюрьме, в нашей он уже сидел. Интересно ему будет сравнить, — закончил шутник Коба.

Когда Берия уехал, Коба сказал мне:

— Эта Коненкова недавно написала мне письмо. Жалуется, что о них говорят черт знает что, их травят… Ты, я слышал, собрался ее навестить. Скажешь, ваше письмо товарищ Сталин получил и просил передать: «Интеллигенция у нас всегда завистливая, и не стоит на нее обращать внимание. Но меры примем, никто более ничего плохого о вас не произнесет». Однако в конце намекни, что, возможно, все эти разговоры о них не случайны. Возможно, они с мужем делают какие-то ошибки… — Он помолчал, потом добавил: — Это очень не простая парочка… Товарищ Коненков с конца тридцатых начал писать мне письма… В них он показался мне помешанным. Я не отвечал, он продолжал писать. Но в 1939 году он сообщил, что, исходя из движения светил, Германия на нас нападет в 1941 году. И когда напала, я получил от него второе письмо, где он предсказал победу и дату, когда она случится, — май сорок пятого. Мижду нами говоря, я тогда очень разозлился. Письмо пришло в августе сорок первого, когда ты чистил нужники в лагере, а мы крепко обосрались на фронте, немцы подходили к Москве. Как видишь, не только твой жидок… оказался великим прорицателем. Когда весной сорок пятого Коненков попросился вернуться, я за ними послал целый пароход. Он заслужил. Вывезли все его скульптуры, мебель. Он мне продолжает иногда писать… Искренний человек. Но не совсем понимает, где нынче живет. Он называет товарища Сталина «братом во Христе». Разъясни ему, что большевики не очень жалуют эту легенду. Недавно он написал «брату во Христе», что закончил рисовать цикл графических композиций. Работающие у него обслугой ваши товарищи доложили, что эта, с позволения сказать, графика представляет какие-то зашифрованные пророческие послания. О них он постоянно треплется с посещающими его товарищами интеллигентами. Посоветуй ему немедля перестать болтать чепуху. Объясни, что мы страна атеистов…

Теперь я понял, откуда появились эти «таинственные злопыхательства» на Коненковых! Это было предостережение моего всезнающего друга.

На прощанье Коба сказал:

— Ты, Фудзи, слишком давно не был в Штатах, а у коненковской жены осталось много информации. Расспроси ее поосновательней. Я не учу тебя — просто не хочу тебя потерять.

Мне показалось, он сам был растроган своею заботой.

Я отправился к Коненковым.

Жили они на первом этаже в новом доме на углу улицы Горького и Тверского бульвара. На крыше дома на постаменте стояла знаменитая скульптура Мотовилова — балерина в пачке с изящно поднятой ногой (из-за чего дом прозвали «Домом под юбкой»). В окна их квартиры глядел памятник Пушкину… Короче, местечко было самое что ни на есть художественное. С их квартирой позже будет соседствовать магазин «Армения». Окно-витрина было и в коненковской квартире. Видно, это помещение также предназначалось для магазина. Но щедрый Коба отдал его необыкновенной чете.

Коненков сам открыл мне дверь. Седой богатырь, борода пророка. Из-под кустов седых бровей — молодые горящие глаза. В семьдесят с лишком лет! Увидев меня, вздрогнул и отступил. Я решил, что в полумраке маленькой прихожей он принял меня за Кобу. Теперь думаю, что совсем по иным причинам…

Из прихожей прошли в так называемую гостиную. Здесь стояли кресла — скульптуры. Кресло в виде удава, кресло в виде лебедя и громадное кресло-трон. Я видел их прежде — в их квартире в Нью-Йорке. И так же, как в нью-йоркской квартире, под пятиметровым потолком шла галерея, откуда можно было сверху оглядеть гостиную. На галерее находились жилые комнатки с низенькими потолками.

— Вы побеседуйте пока с женой. У нее к вам важное дело, — и Коненков удалился.

Она спустилась ко мне в гостиную. Боже мой, как изменилась! Лицо постаревшее, не накрашенное, затрапезное платье — она явно перестала следить за собой. Села в кресло «Лебедь» и, не поздоровавшись, набросилась на меня с градом негодований:

— Эти мерзавцы открыто обвиняют нас в том, что мы «пересидели войну за рубежом», а теперь получили мифические богатства! Я прошу оградить нашу семью от подлых нападок. У нас у обоих заслуги перед Родиной — его искусство и моя работа!