Так не бывает, или Хрен знат - Александр Борисов

Ладно, думаю, не бросать же? Ну, бывает, характерами не сошлись. Ухаживать за психически больным человеком та ещё судорога. Отдал ей золотое кольцо, что когда-то носил, отвёл к ювелиру, отремонтировали её бижутерию.

Стали мы набегами жить. То у меня, то у неё. В зависимости от смены. Она в совхозной котельной работала оператором.

Не всё в Любке меня устраивало, не всё нравилось. Походка утиная и голос визгливый. Вроде бы говорит, а кажется, кричит. В стакан заглядывала не хуже меня. А кто из нас без недостатков? Были и свои плюсы, да такие, закачаешься! Как они с тёщей, той самой молодкой, что тискала меня поутру, пели на два голоса!

И ещё один, самый главный момент, из-за которого я Любке прощал очень многое. До войны её дед был парторгом в том самом колхозе, где мой председательствовал, а матери наши дружили. Думал, это судьба.

Стал я делить свои заработки на две семьи. Пенсия-то у тёщи самая минимальная. Что она там всю жизнь получала в совхозе? Любка в своей котельной больше года живых денег не видела. От осени до осени ждали, когда частники уберут урожай и выплатят зерном на паи, чтобы купить что-нибудь помимо продуктов.

А я осень не любил. Весну тоже. У мамки начинались сезонные обострения. Разбудит ночью, встанет на колени перед кроватью и просит так жалобно:

– Пойдём, сыночек, отсюда. Это не наш дом, дед Иван его отсудил. Сейчас люди придут, нас с тобой убивать будут.

Успокоишь её, уложишь, свет включишь, чтобы не страшно было. Только уснёшь, а она опять на коленях перед кроватью. Вот, честно, связывать приходилось.

Что только не придумает! То Патриарх к ней пожалует, «стоит на островке, хлебушка просит», то Ельцин с такой же просьбой. И ведь, грёбаная моя жизнь, письма от Ельцина она действительно получала! Каждый год 9 мая её как участницу трудового фронта куда-то там приглашали, вручали пакет с продуктами, конверт из Кремля, очередную медаль в честь юбилея Победы. Так что Борис Николаевич был для неё чуть ли не родственником.

Со стороны это, может, и смешно. Только не для тех, кто с такими проблемами сталкивался. Выйдешь в огород картошки к ужину накопать. Мать вроде бы дома, беседует с холодильником: «А я тебе, Зоя Терентьевна, так скажу…» Копнёшь пару кустов, и что-то на душе неспокойно. Вернёшься назад – а её уже Митькой звать[38]. Только что была – и нет. Естественно, я к Серёге: вдруг к нему намылилась? Пока идёшь на другой конец города, что только не передумаешь! Может, её на кладбище опять понесло, дед или бабушка вызвали в калошах на босу ногу? Встретят за городом прыщавые отморозки, возьмут да убьют ради любопытства, чтобы посмотреть, какая она, смерть. А что? Было у нас и такое. Балерину, к которой Петя Григорьев водил нас по молодости блядовать, такая судьба и ждала.

Сядет Серёга на телефон, прозвонит по своим каналам, примет доклады, начинает меня успокаивать:

– Не жохай[39], братан, всё нормально. Есть такая. Только что из Чамлыка позвонили. В больницу её привёз какой-то мужик. Идёт по дороге, дрожит от холода. «Бабушка, вы куда?» – «Не знаю». К утру привезут в наш стационар. Положат, как минимум, недели на три. Готовь передачу.

Когда мать изолировали, я перебирался к Любахе. Она жила в семсовхозе на последнем, втором этаже типового сельского дома с удобствами во дворе. Там было куда приложить руки. Перекрыть крышу в сарае, купить листовое железо, отремонтировать погреб, в котором хранится картошка. Опять же, участок, огород около дома – всё это нужно было засадить, прополоть, убрать. Тёща-то только петь горазда.

Не жалко. Работу на земле я потерянным временем не считаю. Особенно на такой, как эта, горе: лёгкая, мягкая, как комбикорм в гранулах. Сказываются, наверное, дедовы крестьянские гены. Одно только неудобство – уклон у горы слишком крутой. Я по старой привычке шесть мешков на велосипед погрузил, и, пока спускался, он мне чуть руки не оторвал.

Но суть не в том. Когда я закончил свой первый сезон полевых работ и засыпал картошку в подвал, Любка со мной разругалась. Из-за какой-то ерунды прицепилась, учинила скандал, хлопнула дверью и ушла. Сказала, навсегда. Было это ровно за день до того, как им с тёщей нужно было получать зерно на паи.

На интуицию я никогда не жаловался. Она тогда ещё говорила, что это и есть основная причина Любкиного демарша, что весь этот год меня использовали как лоха и бесплатную рабочую силу. «Да ну! – не поверил я. – Называла Сашунчиком, пылинки с меня сдувала. Неужели она подумала, что бывший моряк станет претендовать на какое-то там зерно?! Я вроде такого повода не давал. Купил ей дублёнку, новые сапоги. Нет, это смешно!»

И зажили мы с мамкой по-старому. В интересах бригады, я ушёл с непрестижной работы обмотчика, устроился в малотиражку корреспондентом. Стал часто бывать в командировках. Больших денег там не платили, важен был статус.

Жизнь текла своим чередом. Только с головой мамка дружила всё реже и реже. Загодя стала готовиться к весеннему наводнению. Бельё и одежду перевязала в узлы и вынесла в коридор. А когда подморозило, пустила туда кур. Побоялась, что они перемёрзнут в сарае. Пустить то пустила, а дверь в мою комнату закрыть забыла. За три дня, что я отсутствовал дома, они впятером устроили такой срач, что каждый сантиметр чистоты пришлось вырывать с боем. Вот почему, когда Любка пришла мириться, я честно обрадовался. Уж что-что, а по части порядка она была великим специалистом. Мы выпили, закусили и транзитом через постель стали жить мирно и счастливо. Год пролетел, как под копирку. Я намахался лопатой и тяпкой, ссыпал урожай в закрома, и точно по календарю, ровно за сутки до получения Любкой натуроплаты за пакет семейных паёв, последовал выстрел:

– Два года живём нерасписанными! Ты меня в грош не ставишь! Я так не могу!

На ровном месте. Ни с того ни с сего. Рта не успел открыть, а она уже за калиткой.

Вот тут-то моя интуиция всласть надо мной покуражилась. Но я всё равно не сдавался. «Нет, – думаю, – это совпадение. Ну не может человек так притворяться! Да и права Любка. Кто она мне? Приходящая домработница. Любая бы на её месте взбрыкнула».

Опять же, матери наши… А насчёт того, чтобы расписаться, я ей так говорил:

– Роди мне, Любаха, сына. Всё, что есть, тебе подарю. Такую свадьбу закатим! На руках занесу в церковь, как когда-то дед мою бабушку. Я ведь ему за год до смерти пообещал: когда вырасту и женюсь, будет у меня сын, которого я назову Степаном. Чтобы был на этой земле ещё один Степан Александрович. Роди, пожалуйста! Я ведь умереть не смогу спокойно, если слово моё так и останется пустым обещанием.

Не захотела она. Или не смогла. Когда тётке под сорок и нет у неё детишек, поневоле возникает вопрос: не комолая ли она? Я об этом Любку не спрашивал. Она сама намекнула, что, когда работала в Чехословакии, был у неё офицер-сожитель, и бил он её ногами в живот.