Сказание об Иле - Альберт Иванович Калинов

небо. Там в бесконечной синеве парила та же птица. От солнечных вспышек, пульсирующих на ее крыльях, померкло в глазах. В голове неумолимо, все сильнее и сильнее проникая до самых потаенных глубин сознания, нарастал крик таинственной птицы. Стараясь избавить себя от этого вопля, он со всего маху рухнул в воду. Лицо уткнулось в колючий ил.

В этот момент Роха вспомнил все.

Нет, он не боялся вернуться. Не мучила и мысль: примут ли, поймут, поверят ли его словам? Сумеет ли оправдаться, коль обвинения в предательстве на нем? Нет не за этим возвращался Роха, но в убеждении твердом – кончик нити, той, что приведет его к звездному младенцу, здесь, в Иле. Ту нить предстоит найти и ухватиться за нее.

Роха немного прошел вдоль реки дорогой, знакомой с детства, помня слова Аллаи о том, что Иль теперь другой. Роха был готов ко всему. Пока же все казалось прежним, таким же, как тогда, когда Мастеровой впервые привел его сюда.

Где-то здесь, в реке Снирь, ночью ловили они рыбу курангу, а на заре смотрели на шерсторогих оленей, пришедших на ее берега утолять жажду. Все те же места, родные, пышущие первозданной красотой, окружали Роху.

Вот и то высоченное дерево, а под ним осока, что выше человеческого роста, и где-то в ней пряталась тропа. Петляя, она спускалась вниз к звонкому ручью, змейкой проползала по цветущей и жужжащей поляне, а дальше взбиралась на пригорок и приводила к резным дворикам. Там за узорными оградами жили старцы ― собиратели меда. Воспитанник мастерового всегда останавливался у них.

Спасенный нашел тропу. По ней давно никто не ходил, она заросла. Ручей не звенел, поляна хоть и была такой же, как прежде, но не было на ней цветов.

Потратив на путь полдня, стоял Роха на том самом месте, где некогда и жили старцы.

Ни двориков, ни изб, а лишь остатки пепелища, да и те давно уж заросли травой.

Не теряя времени, Роха продолжил путь. Чем дольше шел, тем больше и больше замечал он перемены.

Небо, всегда наполненное светом и чистотою прежде, теперь поблескивало мелкими крупинками, как серебром. Как будто в нем роились мошкара и тучки гнуса, что чешуйками своими играли на свету. И дымка сизая, стелющаяся по земле, не была туманом и серой отдавала.

Не слышно было пения птиц, как прежде, и только редкие их крики сквозь стон деревьев прорывались. Без сомнения, сбывались пророчества Аллаи. Пред Рохой был теперь не Иль, а подобие Закрая.

Он перешел на бег. Роха почувствовал себя диким зверем, ловким и проворным. Пригнулся, свернул с тропы и, дыша, как лис, уходящий от преследователей, скрылся в перелеске. Он слышал биение собственного сердца, но не знал усталости.

К вечеру Роха оказался на краю пустыря. Раньше это был сторожевой хутор, а теперь голая рыжая плешь. Было ощущение, что люди отсюда не ушли, а пропали вместе со всеми постройками. Воспитанник мастерового окинул взглядом весь пустырь. Его глаза задержались на той точке, где некогда стояла наблюдательная башня. Она возвышалась над всей округой, и с нее хорошо просматривалась дорога, та, что тянулась через весь Иль и разделялась на южный и восточный рукава. Южный уходил в рыжую землю ― Каргун, а восточный ― в Закрай. С самой высокой точки башни и до земли опускался сигнальный рог. Роха вспомнил, как однажды зимой он мальчишкой, подначенный приятелями сорванцами, влез на нее и, оседлав тот рог, скатился вниз. Вот было шума и веселья…

Как уже было сказано, сейчас Роха не знал усталости. И не было сомнений в том, что мог бы он без опасения идти хоть днем, хоть ночью из края в край. И не было в Иле тех, кто представлял бы для Рохи опасность прежде. Ни зверь, ни человек не угрожали здесь ему, теперь же никто не мог перед ним за это поручиться. Он вспомнил Мастерового. Как не хватало ему отца. Роха отлично помнил день, когда тот уходил по старой заброшенной дороге. Не думал он тогда, что виделся с Мастеровым в последний раз.

Тоска

С тех пор как он прибыл сюда, минуло две луны. Ниирея по существу была пустыней. Ее сказочные ландшафты не были похожи ни на одну местность от края и до края земли. Это становилось бесспорным, стоило искателю подняться на другую сторону хребта Хаагум, и вот там, внизу, прямо перед его глазами открывалось каменное плато. Оно напоминало пирог, разрезанный на множество кусков, начинкой которому служила застывшая лава. Обдуваемая ветрами, она принимала замысловатые формы, а в хорошую погоду светилась тусклым светом ― то солнечные лучи играли в ней. Но ничего там не росло, не текли реки, не били ключи, трава не наливалась соком на рассвете. Ветер быстро иссушал все запасы дождевой воды, что скапливалась в каменных ложбинках. Такова была Ниирея.

Мастеровой лежал на старой циновке и смотрел в серую, без всяких красок, уходящую даль. Между ним и остальной частью Нииреи простирался глубокий разлом. Мужчина расположился всего в нескольких шагах от края. Самый большой из тех, что он видел здесь, лежал перед его глазами. Идти дальше казалось полным безумием. Покатые склоны разлома уходили вниз больше чем на триста локтей. И прежде, чем достигнуть дна, эти каменные формы переплетались в безжизненный лабиринт, и только ветер бродил в его ходах.

Искатель никуда не спешил. И дело было вовсе не в том что его котомка уже давно полна (в ней редкие камни, ради которых он и проделал этот нелегкий путь), а в том, что, отправляясь в дорогу, он неизменно брал с собой и тоску. Тоску… жгучую и горькую.

Нет, конечно же он делал это не специально. Эту гадкую вещь не берут с собой в дорогу, как, к примеру, соль или огниво… Она сама приползла, на беду, и поселилась рядом. Искатель, спасаясь бегством, надеялся на то, что тоска не поспеет следом и в дорогах дальних, в нехоженых местах, пути их разойдутся. Пока же она то и дело выползала перед ним из своего логова и жалила прямо в сердце.

Мастеровой закрыл глаза. Он снова думал об Илее. Мускулы его лица напряглись, веки задрожали. Он уже не помнил ее лица, лишь нежный запах волос и щекотание ее ресничек о краешек губ. В воспоминаниях она улыбалась, гладила руку и уходила, оставляя его одного. Все!

Уже в который раз искал