Всегда возвращаются птицы - Ариадна Борисова

На прохваченной солнцем улице перед ларьком на колесах колготилась очередь. Продавщица ловко перебрасывала на весы из ящика рыжие апельсины, будто жонглировала. Не уронила ни один из прекрасных плодов цвета шевелюры на гениальной голове Роберта Иосифовича. Как не взять огненных фруктов в память о нем и витаминов ради?

Очередь была небольшая, но Борис Владимирович встал впереди, потеснив пегого старичка с портфелем. Тот было пискнул традиционное: «Вас, товарищ, здесь не стоя…» и звонко клацнул вставной челюстью, наповал заткнутый пристрелянным взглядом парторга. Остальные тоже стушевались, примолкли… то-то, товарищи гаврики.

Весело помахивая авоськой с маленькими солнцами, шествовал Борис Владимирович посреди рыжей осени и усмехался: сказка «маде ин итальяно» о трех апельсинах, пущенная драматургом Гоцци гулять по театральным подмосткам, завершилась хорошо. Вот и наш герой с честью прошел по безводным пустыням. К желанному роднику не приник – ну и что, не один в мире источник. Народные сказки, в отличие от библейских, всегда хорошо кончаются…

«Роберт свет-Иосифович, апельсин ты мой единственный», – засмеялся Борис Владимирович и сам не заметил, как заскочил по привычке в магазин ювелирных изделий. Машинально склонился над прозрачным прилавком, где на черном бархате лежали сапфиры… Раньше лежали. Теперь их не было. Вместо них в смягченном люминесцентном сиянии влажно кровавились другие серьги – пошлые, яркие, бьющие в стекло алыми бликами. Багровые рубины в окаемках дутого золота. Борис Владимирович в оторопи нагнулся ниже, обшаривая прилавок неверящими глазами… где?

– Вы не сапфировые ли серьги ищете? – спросила молоденькая продавщица. – Так их купили.

– Что?

– «Ваши» серьги сегодня купили, дедушка, – сказала она громко, очевидно, полагая, что он туг на ухо.

Он никогда не обращал на нее внимания, а продавщица, конечно, не раз его видела. Она была совсем девчонка, худая, с прямыми плечами. Полосатое платье висело на ней, как полотенце на перевернутых граблях. Между голодными нарумяненными скулами сочувственно и сочно улыбался рекламный рот…

Посетитель дрогнул нумизматическим профилем, ослабшими коленями, всем затянутым в модную болонью телом. Авоська выпала из пальцев, и драгоценные золотые мячики раскатились по полу.

– Ой, извините, я вас расстроила!

Продавщица с виноватым видом кинулась собирать рассыпанные плоды. Борис Владимирович медленно развернулся к ней, коленопреклоненной, и прохрипел сверху вниз тихо, но очень отчетливо:

– Пошла на хуй.

Объясниться с Гусевым Иза не успела. Он ушел, пока она плакала, и, совершенно обессиленная, спала. Как всегда веселый – ни намека на огорчение, скатился по перилам и со словами «Ты поумнел» сорвал свою фотографию с Доски почета в вестибюле. Дарья Максимовна рассказала.

– Еще имя произнес иностранное, – задумалась она. Вспомнила: – Монтэк! «Ты поумнел, Монтэк». Потом со мной попрощался, душевно так. Шебутной паренек, а хороший. Жаль, что выгнали.

День за днем Иза только и делала, что перебирала обрывки разговоров с Андреем, а среди ночи просыпалась от прилива фаталистической обреченности. Это чувство имело название: вина. Красные ковровые дорожки вызывали в Изе ощущение знобкой наготы. Всюду чудились брезгливые усмешки, казалось, в институте нет человека, который не знал бы о предательской подписи под «совещательным» документом. Изматывающая боязнь начала отступать лишь тогда, когда Жене удалось выяснить в комсомольском бюро, что никто не собирается разбираться, действительно ли Гусев крал книги из библиотек.

Парторг не вызвал Ксюшу на беседу с глазу на глаз, как сулился. То ли забыл, то ли счел угрозу «вылета» достаточным предупреждением. Он вдруг прекратил преследовать Изу. В коридорах она прокрадывалась мимо Бориса Владимировича на грани беспамятства и, отдышавшись, с облегчением убеждалась: даже не смотрит. Лариса, кажется, тоже стала теперь ему не нужна. Впрочем, она процветала и без его поддержки. Ларисин съездовский доклад на тему борьбы студентов с религией получил высокую оценку.

Вскоре Борис Владимирович вообще исчез. Поговаривали, будто он приглашен на прежнюю работу. Изину радость по этому поводу омрачил молчаливый уход Ниночки из института. Песковская не зашла в общежитие, не захотела встретиться – значит, винила… А потом нехорошие перемены произошли с Ксюшей. Она сделалась какой-то рассеянной, осунулась и, главное, перестала бегать на репетиции. На осторожный вопрос спокойно ответила, что рассталась с Патриком. Больше ни слова.

Заметив, как сильно Иза расстраивается из-за внезапной Ксюшиной замкнутости, опытная во многих отношениях Женя поделилась своей догадкой:

– Скорее всего, политика вмешалась. С одной моей знакомой случилось то же самое. Формально у нас не препятствуют браку с иностранцами, на деле же упрекают в отсутствии патриотизма, требуют сотни справок и даже грозятся. Всю душу могут вынуть запросто.

Несмотря на дурные предчувствия и приступы мрачного настроения, часто мучающие Изу без особого повода, она старалась как-нибудь развеселить Ксюшу, вытащить в кино, просто на прогулку. Ничего не получалось. Уставая от притворства, Иза переключалась на борьбу с собственным отчаянием, и так же впустую.

Джазовый фестиваль прошел без Ксюшиного участия. Зимой, не слушая ни уговоров, ни слезных просьб, она внезапно бросила учебу и уехала к родителям в Забайкалье. Иза очень скучала, ведь ближе Ксюши у нее в Москве никого не было. Да и нигде не было, кроме двух старых соседок в Якутске.

Вечерами, сидя по-турецки с учебником на кровати и забыв о занятиях, Иза подолгу бродила глазами по карте СССР. Всматривалась в бирюзовое коромысло озера Байкал, возле которого разбросались в межгорьях староверские деревушки, и где-то среди них красовалась «кучерями» Ксюшина. Река Лена вылетала из-под стражи байкальских хребтов и мягко, долго обтекала нежной рукой северные земли. Лохматый зверь Балтийского моря опирался на карту двумя голубыми лапами, опустив хвост за ее пределы. Удравшая к Юкатанскому проливу ящерица Кубы не высовывалась даже кончиком хвоста…

Иза давно не видела Патрика. Он, наверное, грезил об открытиях новых месторождений в своей лазурной стране, и память о Ксюше потихоньку заметалась московскими снегами с мечтой о белых песках Варадеро. Ах, как же подмывало найти Кэролайна и рассказать ему новости! Но Ксюша строго-настрого предупредила в письме: «…не вздумай болтать обо мне Патрику. Если спросит, скажи, что живу хорошо, чего и ему желаю. Юрию и ребятам в ансамбле кланяйся от меня. Успехов им и здоровья, пусть курят поменьше». А Иза и с Юрием сто лет не встречалась. Ни с ним, ни с Валентином Марковичем. Носилась из общежития в институт и обратно, раз в три дня захаживала в гастроном – вот и вся ее дорога. О весточках от Ксюши узнавала обычно по хитрому виду Дарьи Максимовны. Довольная нетерпением Изы, вахтерша вынимала из-за стойки толстенький конверт и, помахивая им, всякий раз дразнила: «Пляши, а то не дам!»