Как жить с французом? - Дарья Мийе

Когда еще через час он пришел, обвешанный пакетами с продуктами, довольный, расслабленный и пахнущий пивом, я была уже вне себя:

— Где ты был?! Где ты был, я тебя спрашиваю?! Решил расслабиться? А потом еще расслабиться? Двух часов матча тебе не хватило??

— Я по дороге заскочил в магазин, а там встретил соседа, и мы выпили по стаканчику в баре на первом этаже …

Красная тряпка не могла бы сильнее подействовать на быка. Я затолкала Кьяру в детскую, захлопнула дверь и перешла на крик. Все горькие размышления о женской доле, копившиеся во мне неделями, выплескивались наружу и затапливали квартиру:

— Из-за тебя я притащилась в незнакомый город, в эту убогую микроскопическую квартиру, из-за тебя я бросила свою нормальную московскую квартиру с центральным отоплением, своих друзей, свою работу, а ты! А ты!! А ты не можешь даже субботний вечер посвятить семье!

— Дарья, прости меня, пожалуйста. Вечер только начинается! Я сейчас приготовлю курицу в карри! — тихо увещевал меня Гийом, на всякий случай прикрываясь дверцей шкафа.

— Курицу? В карри ты приготовишь?? Давай выметайся отсюда быстро, чтоб глаза мои тебя не видели, иди в бар, откуда пришел!

Я кричала эти слова от души, но в то же время внутри меня все молило, чтобы только он не ушел сейчас. Не бросил меня наедине с моей разрушительной яростью. Чтобы он нашел слова, жесты, интонации, которые бы меня успокоили. Мне самой было от себя страшно.

Но слава богу, он совсем на меня не похож. Он не ушел, хлопнув дверью, как сделала бы я на его месте. Он грустно ходил по квартире, от холодильника к плите, кидая на меня покаянные взгляды. Я делала вид, что смотрю телевизор, и источала в атмосферу разряды ярости. Гийом расстелил салфетки, разложил приборы, достал бутылку вина из камина, за неимением места переоборудованного в винный шкаф.

— Дарья, пожалуйста… Я же не сделал ничего плохого, — прошептал он, стараясь не разбудить притихшую фурию, и поставил передо мной бокал. — Смотри, я купил твоего любимого гевюрцтраминера[34].

Я молчала.

— Дарья, — он осторожно, как гранату без чеки, взял мою руку, — я очень тебя люблю и ужасно сожалею, что так задержался сегодня. Я был неправ. Я знаю, как трудно тебе дался переезд и как ты устаешь за неделю, работая и следя за Кьярой, да еще в этой депрессивной квартире, где никогда не бывает солнца.

Мои губы дрогнули от жалости к себе и от того, какой он все-таки хороший.

— Когда ты злишься, я чувствую себя ужасно: значит, я оказался не на высоте, не смог сделать тебя счастливой, хотя этого хочу больше всего на свете, — говорил он, и я чувствовала, что впадаю в сладкий гипноз. — Но я недавно поймал себя на мысли, что если я не в офисе и не дома, то рефлекторно задаюсь вопросом, не делаю ли я что-нибудь плохое. Так не должно быть, ты понимаешь? Это ненормально.

Я сделала едва заметный кивок.

— Это все от изоляции. Ты должна чаще выходить, завести друзей — своих друзей, а не моих, хотя они тебя очень любят, — записаться на какие-нибудь курсы — в общем, вести социальную жизнь, — продолжал увещевать Гийом. — Скажи мне только, в какие вечера нужно оставаться с Кьярой, и я возьму ее на себя.

— Друзей не заводят от скуки, знаешь. Найти друга — это такая же удача, как найти хорошего мужа, — слабо запротестовала я сквозь накатывающиеся слезы. — И потом, я переехала сюда не ради Парижа, новых знакомств и каких-то курсов. А ради тебя. Я хочу проводить больше времени с тобой. Может, потом это изменится, но ведь мы только недавно поженились. Я скучаю по тебе, мне тебя не хватает. И я ничего-ничего не успеваю…

Последнюю фразу я еле проговорила — губы скривило, и из горла начали вырываться икающе-рыдающие звуки. Гийом крепко обнял меня:

— Я все понимаю. Прости, что так получилось. Обещаю, я постараюсь приходить раньше.

* * *

Я тоже многое поняла тем вечером. Так выглядит типичный кризис адаптации. Как и многие жены-эмигрантки, я не старалась создать себе среду обитания на новом месте и все свои ожидания взвалила на мужа, который был хоть и любящим, терпеливым, внимательным, но все-таки человеком. А одному человеку не под силу удовлетворить все многообразие потребностей в общении другого человека. Поэтому, когда ко мне вернулась способность говорить на низких тонах, мы постановили: если Гийом задерживается на работе, или выпивает с друзьями, или играет в теннис, или смотрит матч по регби, на той же неделе я беру себе свободный вечер. Он приходит домой пораньше, а я с семи часов предоставлена сама себе. Баш на баш. Гийом радостно принял условия.

В первый раз вырвавшись на улицу в платье, на каблуках и без коляски, я в нерешительности остановилась на перекрестке. Вместо радости от вновь обретенной свободы внутри была растерянность. Что теперь делать, куда идти? Чем себя занять, если два самых любимых человека остались дома? Зачем нужна была эта дурацкая система компенсаций, если вместо того, чтобы наказывать мужа за опоздания, я у самой себя краду драгоценные часы общения с семьей? Больше всего тогда мне захотелось вернуться, забежать в подъезд, подняться на третий этаж, перепрыгивая от нетерпения через две ступени, постучать в дверь и окунуться в Любовь, безусловную и абсолютную, которой наполняют для меня пространство муж и дочка.

Но я превозмогла этот порыв. Глубоко вдохнула и решительно шагнула на зебру. Разумный эгоизм — основа здоровой психики. А парижские улицы тем и хороши, что не дают заскучать. Моя сумка была забита досуговыми аксессуарами на любой вкус: там лежали книжка, блокнот, гелевая ручка, пилочка для ногтей, клубок с крючком, цветные карандаши и папка чертежной бумаги. Осталось только найти симпатичное кафе, на террасе которого можно будет все это богатство использовать.

Время близилось к полуночи, когда я, отдохнувшая и счастливая, отперла дверь ключом. Какая все-таки прекрасная практика расслабления — посвящать время самой себе! После нее муж кажется любимее, дочка — роднее. За три часа успеваешь по ним смертельно соскучиться, и вот тебя уже не раздражают ни его манера закидывать ноги на журнальный столик, ни детский плач, ни вонючий подгузник в мусорном ведре. Кьяра и Гийом льнули ко мне, будто я вернулась из месячной командировки. Счастливая и спокойная, дочка быстро заснула, оставив нас наедине.

— Тебе было хорошо без нас? — спросил Гийом с ноткой ревности.

Я блаженно кивнула. Но быстро поправилась:

— Мне было хорошо не без вас, а просто одной.

— Что ты делала?

— То, чего не делала уже сто лет, — рисовала.

Когда-то я очень много рисовала. Примерно двадцать четыре часа в неделю: тринадцать — по программе художественной гимназии и одиннадцать — на факультативных занятиях или пленерах. Я рисовала так много, что за год перед предполагаемым поступлением в Строгановское училище мне это осточертело. Казалось, если я увижу еще один куб, еще одну голову Аполлона или еще один кувшин на фоне драпировки, меня вырвет. И я пошла в журналистику.