Полнолуние - Андрей Кокотюха

Желающих не нашлось. Тогда Штраус, посоветовавшись с комендантом, что-то коротко приказал охране. Немцы выделили из общей группы своих справедливо наказанных прислужников, оставив красноармейцев, партизан и повстанцев. Потом Штраус приказал им выстроиться в один ряд, заявив при этом: если нет добровольцев, значит, придется ему повести неразумных к счастью своей железной рукой. И начал отбирать.

Грому велел выйти из строя первым. Повстанец потом припомнил: Штраус с самого начала положил на него глаз, выделив среди других. Кроме него к группе присоединилось еще шестеро. Не все богатыри, но все достаточно крепко сбитые, статные мужчины. У Грома сложилось впечатление — немец выбирает людей, будто породистый скот. Далее счастливцев, как назвал их Штраус, загнали в крытый брезентом кузов грузовика и повезли в неизвестном направлении.

— Это уже потом, когда объект вдруг стали бомбить и удалось под шумок сбежать, я разобрался, где нахожусь, — объяснил великан. — Тогда же ничего не понимал. Везли бог знает сколько времени. Выгрузили среди леса, на какой-то поляне, обнесенной колючкой. Загнали в барак и начали кормить.

— Вот так сразу? — удивился Левченко.

— Помыли сначала. В бане, настоящей.

Действительно, на территории, куда по приказу Штрауса завезли семерых пленных, стояла баня. Она выглядела недавно поставленной. Как и барак, который называли блоком и куда их поместили, так что и сами заключенные тоже начали так называть свое новое жилье. По сравнению с лагерным бараком блок оказался еще и комфортабельным: койки вместо нар, чистое постельное белье, больничные тапки без задников. В бане выдали мыло, каждому — по маленькому бруску. Затем — исподнее, кальсоны и сорочку, все немецкое. Но другой одежды не выдавали, жители блока получили свое, только прожаренное и выстиранное тут же в небольшой прачечной.

На протяжении нескольких следующих дней всем семерым установили четкий распорядок дня.

Ранний подъем, зарядка на оборудованной спортивной площадке под руководством мускулистого немца-ефрейтора: ничего не говорил, только свистел в свисток, отдавая приказы жестами. Потом — завтрак, потом — по очереди к Штраусу, в центральный корпус. Так называли самый большой дом, который внутри напоминал больницу. Впрочем, немцы не особо скрывали, что новых жителей объекта собираются всесторонне обследовать и лечить. С первого же дня все сдавали на анализ мочу, кал, кровь, получали какие-то таблетки, уколы. Каждому назначали одинаковые, но совсем непонятные медицинские процедуры. Потом — обед, очередная порция физических упражнений, затем — сразу на контроль к Штраусу и его помощникам в белых халатах. До ужина — свободное время, на ночь снова обследования.

— Может, неделю так тянули. Может, больше, дни не считал, — объяснил Гром. — В нашей компании я был один из повстанческой армии. Остальные — москали и украинцы, трое фронтовиков, двое партизан. Причем такая судьба — одного загребли вместе со мной. Мы повоевали, разбежались, а немцы потом их и наш отряды накрыли. Но все равно, хоть мы и вместе были, разговаривать с ними не хотелось. Да и они на меня смотрели волком. Правда, между собой шептались. Кое-что я услышал. Тоже не дурак, скумекал — недаром нас тут лечат и кормят, словно свиней на Рождество. Уже грешным делом подумал: может, правда зарезать хотят, людоеды они там все. Но в один из дней все изменилось.

— Перестали кормить?

— Нет. Забрали первого. Павлом звали, помню. Один из партизан, кстати.

Парня просто не выпустили из больницы — так жители окрестили самый большой дом и так называли его между собой. Немного позже Гром собственными глазами видел, как немец в белом халате и с марлевой повязкой на лице вынес одежду Павла и сжег ее в железной бочке около бани. Вообще персонал и охранники, которых по периметру было достаточно много как для такого небольшого объекта, вели себя так, будто жителей блока для них не существует. Вернее, они есть, их нужно кормить, мыть, водить на обследования, следить, чтобы не сбежали или чего-то с собой не сделали. Так относятся владельцы к скоту, живым существам — но не людям.

Следующей ночью они услышали дикий крик.

Хотя вопил явно взрослый человек, причем разрывался от ужасной боли, иначе не скажешь, в этих пронзительных звуках слышалось что-то нечеловеческое. Будто в человеческом теле вызрело хищное животное, теперь ему стало тесно и оно вырывается наружу. Разрывая при этом плоть по живому. Жители блока повскакали со своих коек одновременно, кинулись к выходу. Их там уже ждали: в проеме появились молчаливые автоматчики, двинулись вперед, оттесняя пленных внутрь. Жуткий крик при этом будто бы усилился, слышался яснее, из чего Гром сделал вывод: тот, кто так страдает, бегает по двору и его или не могут поймать, или не останавливают.

А еще он успел увидеть над головами автоматчиков лоскуток ночного неба.

Верхушки деревьев.

И круг полной луны.

Потом блок закрыли снаружи. Крики слышались еще долго. Потом вдруг стало тихо. Но никто не собирался спать. Наутро двери открыли, погнали на зарядку, будто ничего не случилось. Снова сытно покормили. Но вместо того, чтобы сопровождать в больницу, отправили назад в блок. Где всю команду внезапно, почти одновременно свалил крепкий сон.

— Мы потом еще несколько раз так засыпали, — объяснил Гром. — Не сомневались, что подмешивают какую-то пакость в еду. Не есть? Никто не пытался. Они все, конечно, советские, но я скажу — парни крепкие. Бойцы, признаю.

— Думаешь, только ваши повстанцы умеют воевать?

— Никогда так не думал, — отмахнулся великан. — Я вот о чем. Трусов среди нас не было, признаю. Когда все это началось, забыли, кто мы кому есть, вместе стали держаться, разговаривать. Так всем сделалось страшно. Мне тоже. Потому что до каждого дошло: не иначе Павел, партизан, кричал той ночью. Не только той, на следующую все повторилось. Нас, правда, уже закрывали. В дальнейшем снова усыпляли. Днем ходили как ватные, так дурман действовал. А потом еженощно нас снова глушили уколами. С тех пор как-то так дни смешались, мы уже перестали их контролировать. Пока еще одного из нас не забрали туда, к Готу.

Левченко встрепенулся.

— Куда? К какому Готу?

— Кто его знает… Один из нас немного понимал немецкий. Когда Штраус обследовал его в их больнице, читал какие-то результаты анализов, комментировал их со своими… с другими, кто там был, немцами, то время от времени вспоминал какого-то Гота.

— Что значит вспоминал?

— Слушай, не знаю я того языка! — крикнул Гром. — Даже не прислушивался к их кваканью. А тот парень, Илья, из Рязани, понимал. Виду не подавал им. С нами делился услышанным. От этого не легче, потому что все равно ничего не понятно. Ни что с нами будет, ни какого черта они там делают с людьми. Илья только слышал: Штраус и другие учитывали, понравится ли что-то Готу. Или как это воспримет Гот. Или просто — что скажет Гот. Тот Гот для немцев на объекте будто главный. Он него многое зависит. Они там его указания выполняли. Еще сказал, помню, — сейф стоял в кабинете Штрауса. Он туда прятал результаты опытов над нами. Тоже для Гота, как я думаю.