Триада: Кружение. Врачебница. Детский сад - Евгений Чепкасов

– Ну так что – бухнем?

– Бухнем, конечно. Только не сразу после пар. Мне сначала надо кое-куда заехать по делу, потом пообедаю, а то у тебя сроду есть нечего, а после уже к тебе. Скажем, часам к шести или к семи.

– А мне что делать всё это время? – возмутился Артурка.

– Поешь. Кино посмотри. В игрушку поиграй. Или домашку по русскому сделай.

– Мерзкая перспектива… Говорю сразу: если я до шести захлебнусь слюной, моя смерть будет на твоей совести.

– Лучше не захлебывайся, а то придется тебе искусственное дыхание рот в рот делать. Тоже, знаешь ли, мерзкая перспектива…

– Козел! – воскликнул Артурка и расхохотался.

– От козла слышу, – стандартно парировал Гена.

После пар Валерьев повел себя достаточно странно: попрощался с приятелем на крыльце корпуса и отправился в сторону, далекую от автобусной остановки, туда, где даже шум транспорта почти не был слышен. В той тихой малолюдной стороне на слепой торцовой стене какого-то здания висел таксофон, давненько запримеченный Геной. Юноша остановился, достал листочек, ручку, новехонькую таксофонную карточку, еще не освобожденную от целлофановой упаковки, и тревожно глянул по сторонам. Набирая длинный номер, он после каждой цифры сверялся с листочком. Разговор был коротким, но результативным: на листочке появились новые торопливые записи.

– Ничего себе! – пробормотал Гена, увидев на табло таксофона количество оставшихся на карточке единиц.

До вокзала он ехал на маршрутке, очередь в кассу была короткой, так что довольно скоро после загадочного телефонного разговора он уже покупал билет до Москвы и обратно, тщательно сверившись с листочком и календариком.

– Да, плацкарт… Нет, страховку не надо…

Дома Гена пообедал, потом пришла мать, и он имел с ней крупный разговор. На все ее тяжкие обвинения, язвительные доводы и ругательные восклицания Валерьев терпеливо и твердо отвечал:

– Он мой отец.

Когда юноше наскучила материнская ругань, он обулся, накинул ветровку и ушел к Артурке, чтобы пить пиво и беседовать о вечном.

– Вроде бы не слажали, – возбужденно проговорил Миша, поспешно переодеваясь за кулисами. – А, Степ?

– Нормально, – прорычал тот, безуспешно пытаясь стянуть с себя сарафан. – Слушай, может, мне так и остаться? Как я выгляжу?

– Как гомик.

– Тогда лучше снять.

– Скоро вы там? – поторопил подошедший Дрюня Курин. – Видели, какой стол накрыли?

– Еще бы, – ответил Миша. Я чуть слюной не захлебнулся, пока работал.

– Есть, кстати, такой способ сделать подлянку духовому оркестру, – заметил Степа, освободившись-таки от принадлежности женского гардероба. – Разрезаешь на глазах у оркестра лимон, и музыканты реально захлебываются слюной. Оркестр, естественно, замолкает.

– Круто, – усмехнулся Солев. – Надо будет в филармонию с лимоном сходить.

– Типа того, часто бываешь в филармонии? – удивился Курин.

– Был раза два или три, давно. Ну что, Степ, готов?

– Пойдем, – ответил Степа, на ходу застегивая пуговицы рубашки.

– Не, вы гляньте на этот стриптиз! – тихо произнес Дрюня, легонько кивнув на противоположный конец кулис, где переодевались девчонки.

– Молодой ты еще! – хмыкнул Миша, покровительственно похлопав приятеля по плечу.

– А мы, старые натюрморды, уже привыкли, – подхватил Степа.

– И что же, у вас теперь хрен на баб не встает? – раздраженно воскликнул Курин. – Типа того, признак профессионализма?

– Во-первых, не ори, – ровно молвил Миша. – Во-вторых, фильтруй базар.

– Так можно и по роже схлопотать, – заметил Степа. – Другое дело, что «Натюрморды» – театр интеллигентный, и по роже здесь не бьют. Ты у нас недавно, с мая, кажется. Поэтому, наверное, и не обратил внимания, что грубые выражения здесь тоже стараются не употреблять. Однако тебя уже считают своим, потому-то и пригласили на юбилей.

– А если что-то не нравится, – вали, – добавил Миша. – Никто тебя здесь не держит.

– Я понял, парни, – сказал Дрюня, явно стушевавшись. – Извините.

– Проехали, – подытожил Солев. – Пойдемте к столу, а то жрать охота.

Стол был накрыт в оконечности актового зала, противоположной сцене, – сразу за последними рядами. Был он достаточно длинным: под клеенчатой скатертью угадывались несколько составленных воедино парт. Миша вспомнил надпись на одной из них, многократно прочитанную, пока тащил парту из ближайшей аудитории, и усмехнулся горькому пессимизму той надписи: «Мелки в наш век / Пошли людишки: / Хренов уж нет – / Одни хренишки». Впервые прочитав эту стихотворную жалобу и представив себе девочку, разочарованную в лучших ожиданиях, парень согнулся от хохота. «Правильно сделали, что положили скатерть», – подумал он, подходя к столу.

Когда все были в сборе и у всех было налито, поднялся седоватый грузный мужчина и сказал, глядя на молодежь:

– Здравствуй, племя младое, незнакомое! Точнее, не то чтобы уж совсем незнакомое: мы, старички, вас видели, и не раз. Можем подтвердить, что традиции наши живут и развиваются. Правда ведь? Говорят, что правда. Вот. А двадцать пять лет назад мы были такими же, как вы, кое-кто и помладше. И никакой базы у нас не было: ни финансовой, ни опыта сценического, ни бренда, как сейчас говорят. Ведь вы, когда идете в «Натюрморды», знаете, куда идете. А тогда и этого не было. Был только Володя Красно Солнышко, умненький веселый мальчик с ЕГФа, худющий-расхудющий, песни пел под гитару, рисовал замечательно, стихи писал. Ну вот, например, отрывок из чисто егээфовского: «Тепло-липкие руки / Словно вплавлены в скальпель. / Кроем белые шкурки / Красной крапиной капель…» Это про подопытных крыс, и обратите внимание, какая звукопись! Когда-то этот стишок весь ЕГФ знал.

– И сейчас кое-кто знает, – заметил Степа.

– Правда? – встрепенулся оратор. – Ай, замечательно! Но мы отвлеклись. Двадцать пять лет назад Володя собрал меня, еще троих или четверых одногруппников и сказал, что куратор поручила ему поднатаскать первокурсников, помочь им подготовиться к посвящению в студенты. А это свободный доступ в актовый зал, реквизит кое-какой. Короче, он предложил параллельно с этим делом организовать что-то свое – вроде театра, а потом уже поставить начальство перед фактом. Все загорелись – сделали чудную миниатюру, девчонок подключили с танцами-шманцами и выступили на том же посвящении в студенты. Зрителям понравилось, по решению декана нам на вахте стали давать ключи от сто семнадцатой аудитории, там и репетировали. Так, собственно, и возник театр «Натюрморды». Простите меня за столь длинный монолог, – молвил он с виноватой улыбкой и поднял пластиковый стаканчик с водкой. – А тост будет прост: за театр «Натюрморды» и его основателя!