Книга двух путей - Джоди Пиколт

– Я хочу, чтобы меня помнили, – заявляет Вин.

– Мы с Феликсом сегодня как раз об этом говорили. Не думаю, что у него с этим будут проблемы.

– Я имею в виду вовсе не Феликса.

– Ты поддерживаешь какой-нибудь благотворительный проект? – спрашиваю я. – Вероятно, можно найти способ учредить стипендию твоего имени в области искусства…

– Нет. Никакого искусства! – решительно возражает Вин.

Меня омывает поток тепла от раскаленного тротуара.

– Мы можем осуществить проект по сохранению наследия, – предлагаю я. – Нечто такое, что оставит память о том, какой ты была.

– Никакого искусства! – повторяет Вин.

– Хорошо-хорошо! – Я поднимаю руку, показывая, что сдаюсь. – Бог с ним, с искусством. Так, например, по просьбе своей клиентки я набила футболками игрушечных мишек из «Билд-а-беар воркшоп» специально для ее внуков. Я составляла книги кулинарных рецептов и записывала устные истории. Одна моя клиентка, профессиональный квилтер, не смогла закончить проект из-за ревматоидного артрита и надиктовала мне инструкции для дочери, чтобы та могла завершить начатое. У меня даже был клиент с деменцией – в прошлом квалифицированный садовник, который стал забывать названия растений. И мы сделали ему книжку с картинками. Чтобы он мог, просматривая картинки, вспоминать названия. Иногда он впадал в отчаяние, но – Господь свидетель – он радовался как ребенок, когда узнавал какое-то растение… – Я умолкаю, заметив, что Вин ушла в себя и меня не слушает, но затем осторожно продолжаю: – Была такая артистка из Сиэтла, Бриар Бейтс. Она умирала от рака, но хотела, чтобы ее искусство пережило своего творца. Поэтому она поставила хореографию водного балета, который друзья Бриар должны были исполнить как флешмоб. Она собственноручно сшила костюмы для участников, которые собрались вместе для демонстрации синхронного плавания в фонтане после ее смерти. Бриар хотела, чтобы друзья получили возможность оплакать ее, но не печально, а радостно.

– Итак… это способ оставить свою тень в нашем мире, даже когда тебя уже в нем нет.

– Очень красиво сказано, – киваю я.

Мы смотрим, как какой-то щенок бежит к ограде, стремительно разворачивается и хватает теннисный мяч.

– Синхронное плавание не для Феликса. Он там будет смотреться ужасно, – помолчав, говорит Вин.

– Но он наверняка сделал бы это для тебя.

– Я знаю, – всхлипывает Вин. – Что еще хуже.

Вин задирает подол сарафана, чтобы вытереть им глаза. Я лихорадочно ищу в сумке бумажный носовой платок.

– Ты спрашивала, почему я перестала писать картины.

Вручив Вин бумажный платок, я сажусь у металлической сетки ограждения спиной к собачьей площадке, лицом к Вин.

– Если ты занимаешься творчеством, – начинает Вин, – у тебя есть нечто такое, чего ты не в силах держать в себе. Творчество способно принимать самое разное выражение: это и художественный порядок слов, и гран жете, и взмах кисти художника. Конечный результат может выражаться в миллионе разных вещей. Но посеянное зерно всегда одинаковое. Это эмоция, которую словами не описать. Чувство, которому тесно в твоем теле. Чтобы показать свою душу, она должна кровоточить. Люди, комфортно устроившиеся, люди, довольные жизнью, не способны творить.

– Ты забросила живопись, потому что перестала расковыривать рану. – Вин кивает, и я беру ее за руку. – Но ты это делаешь прямо сейчас.

– Да, я знаю. Но не потому, что моя душа переполнена, а скорее потому, что она пуста.

– Ты меня не обманешь, – качаю я головой. – Я тебя знаю. Я тебя вижу.

– Но видишь лишь то, что я позволяю тебе видеть.

Владелец собаки слишком высоко подбрасывает мяч, и тот перелетает через сетку. Вин ловит мяч на лету и держит его в руке, словно не понимая, как он там оказался. А потом начинает рассматривать его со всех сторон, будто это яйцо Фаберже.

– А ты никогда не задумывалась, кем бы ты могла стать, если бы не стала тем, кто ты есть сейчас? – спрашивает она.

Я забираю у нее мяч и закидываю обратно на площадку.

– Ты имеешь в виду, что я могла бы стать центральным принимающим?

– Нет, – качает головой Вин. – Ты отлично понимаешь, о чем я. Знаю, что понимаешь.

В жизни бывают такие моменты, когда время становится тягучим, словно сахарная вата. Это летний вечер, когда ты ешь на зеленой лужайке фруктовое мороженое, от которого синеет язык. Стук сердца, когда замершая на месте колибри смотрит тебе прямо в глаза. Первый поцелуй. Последняя вспышка звезды в небе перед рассветом. Последнее прости. Стоит моргнуть – и чары рассеются.

– А что, если мне хочется, чтобы меня вспоминал один человек, который, вероятно, и не помнит о моем существовании? – спрашивает Вин, и я жду продолжения. – Итак, я выросла в Нью-Йорке. Я была хорошей художницей; я уже тогда это знала. Когда я училась на первом курсе Нью-Йоркского университета, мной заинтересовался владелец одной из галерей, который выставил кое-какие мои работы. На предпоследнем курсе я отправилась в Париж, где проучилась целый семестр. Я выбрала художественный класс, и профессор частенько стоял у меня за спиной, критикуя то проведенную линию, то общий замысел. Он заявил, что мои работы слишком техничны, как будто все дело было только в этом. Я отправилась к нему в приемные часы сказать, что он придурок. Тогда он отвел меня в студию. Завязал мне тряпкой глаза и велел нарисовать то, что заставил почувствовать. – Вин нервно теребит низ сарафана. – Я не понимала, что ему нужно, а он все продолжал распинаться. Я разозлилась и швырнула в него палитру. Тогда он сорвал с меня повязку и улыбнулся: «Ну вот, это уже кое-что».

В ту ночь я написала нечто такое, чего до сих пор никогда не делала. Это было не просто искусство. Это нельзя было ни измерить, ни выразить словами. Я как будто стала медиумом, душа которого отделяется от тела. Я начала пропадать в студии. А еще ходила пить кофе со своим профессором. Мы стали с ним практически неразлучны, хотя он был почти вдвое старше. Он отвел меня в Лувр; мы устроили самый настоящий квест по поиску художника, по уши влюбленного в свою натурщицу, самой шелудивой собачонки, самой безобразной Мадонны. Профессор научил меня копировать картины известных мастеров и находить скрытые несоответствия. А в один прекрасный день он попросил разрешения написать мой портрет.

Как только мы вошли в студию, профессор сразу закрыл за собой дверь. Усадил меня возле окна. Пока он делал наброски, мы беседовали о разных пустяках: о том, как премьер-министра застукали с любовницей и где можно купить лучший фалафель. Поначалу у профессора ничего не получалось, отчего он все больше впадал в отчаяние. Он попросил меня закрыть глаза. Я слышала, как он встает и ходит рядом, ощущала запах кофе в его дыхании. А потом почувствовала легкий мазок по лбу. И вниз по переносице. По щеке, подбородку, ресницам. Я открыла глаза. Он действительно писал мой портрет. Но только сухой кистью. Касаясь моего уха, подбородка, шеи, губ. – Вин задерживает дыхание и делает резкий выдох. – Ну, ты понимаешь, к чему все это шло. Я забеременела. И даже собиралась ему сказать, но узнала, что он женат. Его жена через пару месяцев должна была родить. И я уехала.