Сторож брату своему - Ксения Медведевич

Он пытался ссоры предотвратить,

Сделать так, чтоб любили друг друга

Сыновья его, когда подрастут…

Но смог лишь вражду глухую взрастить,

Ненависть злую – друг против друга,

Вспышки насилия – люди не врут…

Горе посеял Харун меж детьми —

Заварил он, хлебать будут они.[12]

А ведь сколько благоразумных, почтенных людей уговаривали аль-Амина не совершать опрометчивого поступка! В конце концов, по завещанию покойного халифа Мухаммад мог назначать наследников аль-Мамуна по собственному усмотрению! Если уж молодой халиф – да продлит Всевышний его года, да умножит над ним свои милости! – так печется о судьбе своего сына, еще грудного младенца, то пусть объявит, что маленький Муса наследует после дяди! Никто и слова не скажет!

Невестка, говорили Зубейде, тоже присоединилась к хору благоразумных. Лицемерная змея, с чернью заигрывает…

Ибо люди шептались между собой, что клятвопреступление – не то, на что Всевышний смотрит с одобрением. Халиф Харун ар-Рашид рассылал по всем городам и провинциям аш-Шарийа завещание вместе с клятвой, данной именем Всевышнего, и провозглашал свою волю о наследовании волей Всевышнего: «Господь пожелал, и никто не может отвергнуть это. Он сделал дело, и никто из Его слуг не может ни уменьшить, ни отменить, ни отвернуться от того, что Он желает или что произошло до того по Его осведомленности… Повеление Бога нельзя изменить, Его указ не может быть отвергнут, и Его решение не может быть отложено в сторону».

И теперь аль-Амин намеревается сделать именно это – отложить волю Всевышнего в сторону, отвергнуть Его указ. Если предстоятель аш-Шарийа будет позволять себе такие вещи, то что остается делать подданным?

И что оставалось делать ей, матери халифа, затворнице огромного дворца, полного шепотков, слухов и лазутчиков всех мастей? Мухаммад – неблагодарный глупый щенок! – поступал с ней в последнее время так же, как покойный аль-Хади со своей свирепой матушкой Хайзуран: сам не посещал ее покои и другим запретил. Мухаммад дошел до того, что выставил у ворот Замка Вечности заслон из стражи-харас – чтобы воспрепятствовать людям приходить с прошениями к ней, Ситт-Зубейде! Мол, на то, чтобы отвечать на жалобы и следить за порядком, есть эмир верующих, и всякий, кому нужно подать письмо или просьбу, должен идти, как и заведено исстари, в мазалима – зал, где каждый четверг халиф сидит и рассматривает жалобы правоверных.

Что ж, Мухаммад в последнее время действительно возобновил приемы в зале Мехвар. Зубейде рассказывали, что он и пить почти перестал: все время проводит с женой и с сыном, даже евнухов разогнал. Интересно, что он нашел в этой косоглазой дурнушке? Нельзя же так распускать слюни… Зубейда истратила сотни дирхемов на шпионов, пытаясь узнать, не подправили ли судьбу ее сына любовным зельем либо талисманом, – но тщетно. Шпионы, кстати, исчезали один за другим, словно джинны их забирали…

И что теперь? Ее последнего лазутчика, парнишку, ловко притворявшегося калекой и доползавшего до самых дверей в харим, уже пару дней никто не видел. А ведь именно он, клянча милостыню у ворот Йан-нат-ан-Арифа, прознал и про окончательную отставку Кавсара, и даже про то, кто из басрийцев теперь поставляет в харим невольниц.

А самое главное, Мухаммад уже второй месяц раз за разом отказывал ей в позволении нанести ему визит в Баб-аз-Захабе. Не годится, мол, матушка, вам утомлять себя, будучи в столь преклонном возрасте… Кого она вырастила на своей груди, кого, о Всевышний, вразуми меня, ущербную и слабую разумом, лишь у тебя сила и слава, вразуми меня…

Почтительное покашливание, донесшееся со стороны террасы, отвлекло Зубейду от грустных мыслей.

Ослепительно-черный в арке вечернего солнца, Мансур глыбой перегораживал арку. У его ног копошилось что-то невнятно поскуливающее.

– Он мокрый или сухой, о Мансур? – морщась и отправляя в рот кусок козинака, поинтересовалась Зубейда.

Мед лип к зубам, орехи разгрызались с усилием. Возраст, возраст…

– Мы сменили на нем платье, о госпожа, – проскрипел евнух. – Этот незаконнорожденный облачен в чистый хилат[13]из моих личных запасов, да проклянет его Всевышний!

– Войди, о Абу-ль-Фазл! – прожевав превратившийся в сладкую кашицу козинак, наконец, откликнулась Зубейда. – А ты, Мансур, иди. О хилате не жалей, думай лучше о том поместье под Раккой, которое ты проиграл мне в кости. Иди, иди за купчей на мое имя, о незаконнорожденный, Всевышний велел правоверным держать свои обещания…

Всхлипывая и поскуливая, астролог пополз в ее сторону: поглядев на его передвижение по черно-белым в шахматном порядке выложенным плитам пола, Зубейда брезгливо опустила край занавеса. Мансуров халат был Абу-ль-Фазлу велик вполовину, и звездочет походил на личинку, пытающуюся выползти из сверкающего хитина серебряной парчи.

– О госпожа, во имя Всевышнего, милостивого, прощающего…

Она холодно прервала его:

– Итак, ты составил моему сыну этот гороскоп.

Зубейда приподняла веером красный дряблый шелк и швырнула бумагу.

Тошнотворно-приторные славословия в новомодном стиле обволакивали небо как подсохшая, клейкая сахарная вата:

«…Хвала, и слава, и славословие чрезмерные достойны всемогущего, который для защиты от набега войска, прибежища тьмы, напитанной амброй ночи, накинул на верх голубой крепости небесного свода одежду рассыпанного войска звезд и острием дротиков копьеносцев ярких падающих звезд окрасил в алый цвет кровью негров ночи край степи горизонта…»

Дрянь какая, даже не поймешь, где дело начинается…

«…после изложения этого слова и изложения этой мысли достоин восхваления тот предводитель, который, рассыпав из меда уст на камень неблагородных сверкающие звезды башни счастья и даже жемчуг шкатулки мученической кончины, создал жемчужину короны вершины благородства и, разостлав месяц мирозавоевательного знамени, выбросил упорных в пучину колодца…»

А вот и дело, да. Колодец. Пучина колодца.

За неподвижно обвисшим шелком ворочалось что-то бесформенное. И умильно пришепетывало:

– О яснейшая!.. Кто я такой, что надеялся: тебя, волну океана вечности и божественной мудрости, возможно оставить в неизвестности и черноте…

– Замолчи, – сказала Зубейда.

За занавесом стихло все. Даже дыхание.

Над высокой деревянной курильницей поднимался удушливый аромат. Алоэ… А ведь раньше он ей нравился.

За занавесом все так же тихо обмирали от ужаса. Ситт-Зубейда обмахнулась веером и сказала: