Мурка, Маруся Климова - Анна Берсенева

Но прежде чем переодеться, Тоня шагнула с травянистого берега и медленно поплыла к растущим прямо в воде цветам. Они были ярко-желтые, но чувствовалось в них что-то печальное, туманное. Тоня решила сорвать их, принести домой и спросить у хозяйки, как они называются.

Она нарвала целый букет и поплыла обратно, толкая его перед собой по воде. Доплыв до берега, бросила мокрые цветы на траву и, за эту же траву схватившись, выбралась из воды.

И тут же со вскриком прыгнула в нее снова.

На берегу, шагах в пяти, стоял мужчина в светлой льняной рубахе. За месяц, проведенный в Глуболье, Тоня больше его не видела, но узнала сразу. Трудно было не узнать этот взгляд из ореола густых ресниц, из-под сурово сведенных бровей.

Она неподвижно стояла по грудь в воде и неотрывно смотрела в его неласковые глаза. Он стоял так же неподвижно и смотрел в ее испуганные глаза так же неотрывно. У края его глаза проступало и тянулось к виску белое стреловидное пятнышко.

– Отвернитесь, пожалуйста, – наконец проговорила она. – Я оденусь.

Он медленно отвернулся. Выбираясь из воды, Тоня видела, как напряжена его спина. Вся дрожа, она натянула платье на мокрое тело и растерянно себя оглядела. Платье облепило ее так, что его как будто и вовсе не было. Но невозможно ведь держать человека в ожидании, пока она высохнет! Если он не ушел сразу, значит, оказался у этого озера не случайно, а чтобы с ней о чем-то поговорить.

Она смотрела ему в спину, не зная, что сказать. Я уже не голая, можете оборачиваться, что ли? Или – я мокрая, вот так и стойте? Он обернулся. Его движение опять, как тогда на покосе, показалось Тоне очень медленным. И опять у нее пересохло в горле, когда она увидела, как в этом медленном полуобороте отчетливо обозначаются струны у него на шее, в глубоком вырезе рубахи.

– Выбачайце, – сказал он, снова посмотрев на нее этим невозможным, неласковым, но неотводимым взглядом; пятнышко у его виска побелело еще больше. – Мне ваша сяброука сказала, што вы сюды ходзице. Я и хацеу хутчэй вам вярнуць.

Только теперь Тоня увидела, что он протягивает ей фигурку танцовщицы. В его огромной руке она казалась совсем маленькой и какой-то беспомощной.

– А где вы ее взяли? – растерянно выговорила Тоня.

У нее просто губы замирали, когда она видела его перед собою! Что это такое, почему?.. Она не знала.

– Хлопчык мой прынес. Сын. Кажа, вы дали. Ци прауда?

– Правда, – кивнула она. – Он хотел такую же вырезать. А почему он сам не пришел?

В Глуболье, как и во всем Полесье, по-белорусски говорили все, поэтому Тоня давно научилась понимать этот язык. Да он и несложный был, даже, пожалуй, красивый, только слишком жесткий на слух, почти грубый.

Ее собеседник говорил по-белорусски иначе, чем все здешние жители. Он совсем не вмешивал в свою речь русские слова, поэтому она не казалась по-деревенски неправильной, как у других глубольцев. Эта правильная жесткость речи как-то очень совпадала со всем его обликом.

– Захварэу, таго и не прыйшоу, – ответил он. – Пературбавауся, вось и захварэу.

«Пературбавауся» значило «переволновался». Услышав это, Тоня и сама взволновалась.

– Но я же совсем его не ругала за эту фигурку! – словно оправдываясь, сказала она. – Пусть играет, сколько ему надо, зачем вы у него забрали?

– Не трэба, – жестко отрезал тот. И, секунду поколебавшись, добавил: – Ён вам тую перадау паглядзець, што сам зрабиу. Хацице?

– Конечно, хочу! – воскликнула Тоня. – Я же его и просила, чтобы он мне свою потом показал.

Он опустил руку в карман широких холщовых штанов и достал еще одну деревянную фигурку. Конечно, у нее мало было общего с оригиналом: вырезана она была кривовато, раскрашена и вовсе не была. И все-таки сквозь все неумение автора в этой наивной самоделке чувствовалось то же, что было в настоящей танцовщице: трепетное движение.

Две статуэтки лежали на двух его ладонях. Тоня смотрела на них и понимала, что видит не деревянные фигурки, а только эти широкие, с буграми мозолей и с неожиданно длинными, не крестьянскими пальцами ладони.

– Очень красиво... – пролепетала она и протянула руку, чтобы взять самодельную фигурку.

Ее рука, дрогнув, коснулась не фигурки, а его руки. Он медленно сжал пальцы. Фигурка упала на траву; Тонина рука замерла у него в горсти. Так же медленно, как будто самому себе не веря, он притянул ее к себе и, не обняв, поцеловал в губы. Она подняла свободную руку, словно хотела защититься или оттолкнуть его, но вместо этого коснулась сводящих с ума струн у него на шее. От этого прикосновения все поплыло у нее перед глазами, и, когда он притянул ее к себе еще ближе, прижал совсем, всю, – она не могла сопротивляться. Да и не хотела.

Кажется, он чувствовал в эти минуты то же, что и она. Во всяком случае, глаза его стали как небо в тумане. И сквозь этот туман метались в них грозовые страстные проблески.

Не говоря друг другу ни слова, они прошли по берегу туда, где зелеными шарами нависали над водой густые вербы, скрывающие узкую, заросшую травой полоску между их корнями и водой. Бессильно опустившись на траву, Тоня смотрела, как он стягивает через голову рубаху, как вздрагивают, перекатывая мускулы, загорелые его плечи. Ее он раздевать не стал – может, потому, что она и так была все равно что голая в своем облепившем мокрое тело платье.

А его тело было неудержимым. Хотя она ведь и не пыталась его удержать – наоборот, приподнявшись на локтях, прижималась к нему снизу, как мокрый листок к дереву. Она впервые была с мужчиной и знала, что ничего не умеет, но это почему-то не пугало ее, как не испугало бы то, что она впервые идет в дождь босиком по траве или дышит разреженным небесным воздухом.

Она не поняла, груб он с нею или ласков. Нет, наверное, он все-таки не был ласков, хотя то, как он был с нею, не называлось и грубостью. Он просто был с нею – весь, всем своим сильным телом и чем-то еще, что не было телом, а было только чувством и не имело названия.

От его тела, рвущегося в нее и всю ее разрывающего, ей было больно, а от этого неназываемого чувства – счастливо, и потому нельзя было понять, от боли или от счастья вскрикивает она, обнимая его всего руками и ногами, изо всех сил вдавливая пальцы в его голую спину в ту минуту, когда весь он уже в ней.

Губы у него были шершавые, запекшиеся, и его поцелуи царапали ей губы, все лицо. И ресницы колко касались ее щек, лба, когда он целовал ее снова и снова. Они были очень длинные, его ресницы, только теперь она поняла, что в самое первое мгновение, когда его увидела, то сразу представила, как эти длинные острые стрелы касаются ее лица.

Поцелуи его были неутолимыми, бесконечными, Тоня пила их, как воду из темного озера, и не могла напиться. И чувствовала, что он не может напиться ее губами тоже, оттого такие шершавые, такие запекшиеся у него губы.

Страсть сжигала их на мокрой траве, и в этой сумасшедшей, мгновенно охватившей и никак не отпускающей обоих страсти было уже неважно, грубы они оба или ласковы.