Мурка, Маруся Климова - Анна Берсенева

И воспоминания, которые она давно уже считала побежденными, прорастали в этой тревоге отчетливо, словно и не воспоминаниями они были, а сегодняшней, настоящей ее жизнью.

Тоня никогда не думала, кем она хочет стать, когда вырастет.

Ей казалось, на такие мысли имеют право только люди, отмеченные каким-нибудь особенным дарованием. Вот Иришка с ее чудесным голосом, конечно, может размышлять, кем ей хочется стать – оперной певицей или драматической актрисой. А о чем размышлять Тоне, если все ее способности так обычны и невыразительны, что их, можно считать, и вовсе нет?

Поэтому ее планы, касающиеся собственного будущего, не шли дальше того дня, когда она окончит семилетку и сможет устроиться на работу. О том, чтобы платить за учебу в восьмом и девятом классах, нечего было и думать. Мать присылала ей такие крохи, что, если бы не приработок у певицы Сеславинской, жить Тоне пришлось бы впроголодь. Впрочем, и та не богатая удовольствиями жизнь, которую она вела теперь и которая любой ее однокласснице показалась бы просто убогой, нисколько ее не угнетала. Тоня и сама не понимала, почему это так – почему ей все равно, ест она перловку и черный хлеб или какое-нибудь пирожное «Шу» и торт «Манон», которыми время от времени угощают ее Иришка с мамой? Почему ей не хочется купить вместо фильдеперсовых чулок капроновые, почему она не мечтает о продающейся в ГУМе сюрпризной коробке с духами «Голубой ларец»?

Ей почему-то казалось, что все это – и духи, и пирожные, и чулки – как-то... неважно, что ли. Но ей стыдно было признаваться в таком своем ощущении даже себе самой, потому что она совсем не знала, что же важно. Не было ничего важного в ее жизни.

Еще удивительнее было то, что на нее вдруг начали обращать внимание мальчишки. Тоня даже специально разглядывала себя в зеркале, чтобы понять, не появилось ли в ее внешности что-нибудь яркое, необычное. И ясно видела, что ничего подобного, конечно, не появилось. Те же глаза непонятного цвета, те же светло-русые волосы, заплетенные в недлинные тонкие косы, и лицо такое же – закрой глаза, и не вспомнишь его. Но при всей этой очевидной неяркости мальчишки почему-то бегали за Тоней так, словно ее благосклонность была каким-то невиданным призом.

– А так оно и есть! – смеялась Иришка, замечая, что Тонечку провожает из школы очередной незамечаемый воздыхатель. – Ты же на них совсем внимания не обращаешь, вот им и интересно, что ты за птичка такая. И вообще, ты загадочная, – добавляла она, заставляя Тоню недоумевать, потому что никакой загадки та в себе не чувствовала.

На следующий день после получения паспорта Тоня принялась ходить по конторам, названия которых выискала в газетных объявлениях о приеме на работу. Она понимала, что работа, которую она таким образом найдет, будет самой обыкновенной, не из тех, о которых мечтают накануне выпускного вечера как о счастье на всю жизнь. Тоня воспринимала это как данность и, разговаривая с неулыбчивыми кадровиками, обращала внимание лишь на то, чтобы работа, для которой требовались такие, как она, девчонки без специального образования и опыта, оказалась не слишком тяжелой физически – богатырской силой она никогда не отличалась – и чтобы зарплата была как можно выше. Зарплата имела значение главным образом потому, что Тоня с нетерпением ждала дня, когда наконец сможет сообщить матери, чтобы та больше не присылала денег.

Она немного знала о материной жизни в Мурманске. Когда Наталья в прошлом году приезжала вместе с мужем «навестить доченьку», а на самом деле проверить, не привела ли та кого в драгоценную квартиру, Тоня устроилась работать вожатой в пионерский лагерь и видела мать от силы два дня. И все-таки ей хотелось поскорее оборвать и эту, почти неощутимую, нить – остаток пуповины, которая их когда-то зачем-то связала.

Самой подходящей к незамысловатым Тониным требованиям оказалась организация со скучным названием Мосгидроторф. Туда требовались сотрудницы с семилетним образованием – учетчицы, нормировщицы; платить обещали семьсот рублей в месяц. Тоня сразу сравнила свою будущую зарплату с трехрублевой ценой буханки хлеба или литра молока и решила, что работа ей подходит. Был, правда, в этой работе и минус: каждое лето надо было выезжать на торфоразработки куда-нибудь, как назвала это Иришка, в глушь болотную.

– Ну, хоть немножко попутешествуешь, – вздохнув, добавила она. – Где там этот торф добывают? В Белоруссии вроде – помнишь по географии? До Парижа, конечно, далеко...

Но Тоня ведь и не собиралась путешествовать в Париж. А необходимость уезжать каждое лето из Москвы ей даже понравилась. По крайней мере, если мать снова явится в отпуск, не придется провести с ней ни дня. К тому же ведь не навеки она привязывает себя к этому Гидроторфу, таких контор и кроме него немало...

Тоня и предположить не могла, что пройдет много лет, что уже и мать умрет, и Иришка выйдет замуж за француза и уедет в свой волшебный Париж, а она все так же будет работать в Мосгидроторфе. Просто потому, что наконец поймет, что в жизни важно, и пустая охота к перемене мест утратит для нее всякую привлекательность.

Еще меньше она могла предположить, что это ее понимание окажется связано с летними поездками в болотную глушь, о которой она знала лишь то, что там живут комары, лягушки, возможно, кикиморы и, кажется, люди.

Тоня ездила на торфяники шестое лето подряд, и в этих выездах не было для нее ничего неожиданного. Даже одежда из года в год требовалась одинаковая: простая, немаркая, чтобы легко стиралась и быстро сохла. Девчонки-учетчицы еще непременно брали с собой платья для танцев в местном клубе, и Тоня брала тоже, но на танцы почти не ходила: не любила пьяных драк, которыми эти танцы неизменно сопровождались.

Так что она даже обрадовалась, узнав, что в полесской деревне Глуболье, рядом с которой ей предстояло провести очередное лето, и клуба-то нет. Вернее, он есть, но стоит заколоченный, с разбитыми окнами, потому что среди выпускников культпросветучилищ никак не найдут желающих нести культуру в такую местность, до которой осенью, зимой и весной добраться можно только пешком.

– Уж, кажется, какой только глуши не навидалась, – ворчала, подпрыгивая в кузове полуторки, нормировщица Катя Кузьмина, – а все равно каждый раз думаю: ну как они тут живут? Ты глянь, Тонька, ведь чистый восемнадцатый век! Если еще не шестнадцатый.

До места, где велись торфоразработки, Кате и Тоне пришлось добираться пешком, несмотря на то что стояло лето. Последние пять километров дороги размыло дождями, и шофер полуторки заявил, что машина и загрузнуть может, а девки как-нибудь добредут со своими рюкзаками, не графских кровей.

– А каб тебя холера! – умело ругнулась по-белорусски Катя. – А если мы в болоте потонем?

– Не заляцайцеся, дзеуки, – добродушно посоветовал шофер. – Як жа вы у дрыгве патонеце? Дзе вы, а дзе тая дрыгва! Хадзице сябе цихесенька вунь туды, праз лясок, и дойдзеце да свайго тарфяника.

– Свайго! – сердито передразнила белоруса Катя. – Твой это торфяник, а не мой. Мой, может, Большой театр и кондитерская на Столешниках!