Мурка, Маруся Климова - Анна Берсенева

Тоня не почувствовала, когда закончился в нем этот стремительный, несдерживаемый порыв. В ней самой он не закончился – так же, как и не начинался. Просто с той минуты, когда он посмотрел на нее, стоящую по грудь в темно-прозрачной воде, она поняла, что их совершенно ничего не разделяет, что это стало так задолго до того, как они встретились, и что это должно быть так, потому что иначе быть не может.

Тут что-то перекатилось у него в груди громовым раскатом, он прижал Тоню собою еще сильнее, совсем вдавил ее в мокрую приозерную траву и землю, его голова упала ей на грудь, заметалась между ее плечами, а сам он забился и застонал от боли. Или не от боли?..

Когда он замер, она почувствовала, что и ее тело замирает, совсем лишается сил; скользнули вниз, отпуская его, ее ноги и руки. Если бы он теперь встал и ушел, даже не взглянув на нее, Тоня ничуть не удивилась бы.

Но он все-таки не ушел – только, побыв мгновение в неподвижности, медленно приподнялся над нею, лег рядом и отвернулся. Тоня тоже не могла заставить себя посмотреть ему в лицо. Она села и сразу почувствовала, что он смотрит ей в спину. Его взгляд прожигал и ранил. Тоня обхватила себя за плечи руками, как будто надеялась заслониться от его взгляда, но это не помогло. Наверное, если бы она заслонилась от него броней, его взгляд все равно оказался бы сильнее такого слабого препятствия. Она обреченно положила руки на колени, оставляя ему делать с нею все, что он хочет.

Его ладонь легла ей на плечо, замерла, как будто прислушиваясь. Тоня не могла обернуться, не могла даже пошевелиться. Невозможно было выдержать то, как лежит на ее плече его рука, и не потому невозможно, что она была тяжелая, хотя, конечно, она была тяжелая, но потому, что Тоне мало было сейчас любого его прикосновения. В ней ничего ведь не кончилось, и все ее тело изнывало от единственного желания: снова чувствовать на себе, в себе все его тело.

– Ты... кто? – вдруг спросил он.

Она совсем не ожидала, что в его голосе может звучать такое растерянное недоумение. Как если бы он встретил на берегу русалку и не мог в это поверить.

Она осторожно обернулась. Он уже не лежал, а сидел рядом с нею, почти касаясь подбородком ее плеча. Белое пятнышко у его виска исчезло, слилось с густым загаром.

– Я? – В эту минуту она и сама не знала, кто она такая. – Тоня... Антонина.

– Даже имя не спросил, – мрачно сказал он. – Накинулся, как зверь какой. Ты прости.

Она с удивлением поняла, что теперь он говорит по-русски, и говорит так же отчетливо и чисто, как недавно говорил по-белорусски. Она хотела спросить, как его зовут, но не спросила: не могла представить, что у него может быть имя, как у обыкновенного человека. У обыкновенного человека молнии не живут в глазах.

– Меня Кастусь зовут, – сказал он. – Константин по-вашему.

Тоня вздрогнула – меньше всего она ожидала, что он может носить имя ее отца.

– Извини...те... – пробормотала она. – Я не думала...

– А я разве думал? Что ж оно такое между нами получилось?.. Ну, вставай уже.

Он поднялся и протянул ей руку. Тоня отвела взгляд от его бедер, которые оказались прямо у нее перед глазами, и торопливо встала сама. Он быстро надел штаны, рубаху. Ноги у него были босые.

– Я... пойду? – полувопросительно-полуутвердительно произнесла она, глядя на него снизу вверх – Кастусь был на голову выше.

– До дороги провожу тебя, – сказал он. – Не боишься в этом озере купаться?

– Разве оно страшное?

– Может, и не страшное, а говорят, несчастливое. Не слыхала такую байку? Как девушка парня полюбила, а он сюда с другой купаться пришел. Она, как это увидела, так озеро и прокляла. Чтоб кто в нем выкупается, тот счастья в жизни не узнал.

– Я этого не боюсь, – улыбнулась Тоня.

– Что ж так?

Его бровь удивленно вскинулась, и от этого лицо перестало быть суровым.

– Так... А как эти цветы называются?

Она подняла с травы измятый букет желтых цветов, которые собрала в воде.

– Лотать.

– Как? – не расслышала Тоня. – Лотос?

– Можно и лотос.

– Я думала, лотос только в Египте растет. Трава забвения.

Она снова не сдержала улыбку, хотя никакого веселья не чувствовала.

– Видишь, не только. Здесь тот же самый род. – Вдруг лицо его изменилось, как-то болезненно напряглось. Он взял ее за руку и глухо проговорил: – Не уходи еще, а? Сам не знаю, что со мной. Давай еще полюбимся...

Слова его были грубые, жадные, мужицкие. Но то, что было без слов, – было совсем другое. Когда он с медленной страстью, той самой, которую она сразу, еще на лесном покосе, разглядела в нем, провел ладонью по ее голове, по плечам, по груди, когда потом присел на траву и за руку потянул ее за собою, прямо себе на грудь...

– Как подумаю, что еще с тобой побуду, так горло сводит и вот тут горит.

Он положил ее руку на свой живот, подтолкнул ниже и коротко застонал, почти вскрикнул, когда она послушно – да не послушно, а так же жадно, как он, – провела рукою у него между ног.

И при одной только мысли о том, что сейчас это будет снова – все его тело на ней, в ней, одним огромным прикосновением, – Тоня почувствовала, что через нее словно молния прошла. Та самая, из его неласковых глаз или из страстных его рук.

– Сколько ты захочешь... – чуть слышно шепнула она.

И больше они оба не произнесли ни слова.

Матвей приехал в Зяблики поздно.

Школьный дом был ярко освещен, и, когда он шел от ворот по обсаженной липами аллее, это драгоценное сиянье впереди немного согревало ему сердце. Во всяком случае, ему казалось, что чувство одиночества, которое охватило его, когда он смотрел, как Маруся бежит прочь по скверу, становится не таким кромешным.

Но как только он вспомнил ее стремительный бег, и беспомощность ее оглядки, и шарф, выпавший из ее рукава, – одиночество сразу же стало таким острым, что он остановился, не дойдя до освещенной поляны перед домом, как будто наткнулся на какое-то болезненное препятствие.

То, как она осталась в нем, было сплошною раной. Он хотел от этого избавиться, потому что жить с этим было невозможно.

Сердито тряхнув головой, все ускоряя шаг, Матвей пошел по аллее к дому.

Войдя внутрь, он услышал негромкий гул детских голосов в общей комнате.

«Что это они не спят? – удивленно подумал он. – Ночь же на дворе».

Но, взглянув на часы, понял, что не ночь, а просто весна. Темный весенний вечер.

К спальням примыкала довольно большая комната, устроенная как общее помещение для всех интернатских детей. Никитка однажды с восторгом заметил, что вечерами эта комната похожа на зал при школьных спальнях в «Гарри Поттере», только привидения не хватает. И немедленно поинтересовался, нельзя ли им завести хотя бы сов, чтобы жили в клетках, а ночами вылетали по всяким таинственным делам. Сов Матвей запретил сразу – он уже слышал истории о том, как начитавшиеся «Гарри Поттера» дети изводили домашним житьем не приспособленных для этого птиц, – и разрешил завести только привидение. Он любил приходить в эту комнату вечерами и болтать с детьми о всякой ерунде, которая казалась ему в эти минуты такой же значительной, как и им.