Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов

class="p1">Рыбный трюм был открыт, и там, на разных уровнях, грузчики укладывали бочки с нашей рыбой. Вот она куда идёт. Мы всё говорим – трудней и опасней нашей работы, на СРТ, нету, но и тут не санаторий. Строп уходит вниз и мотается в трюме, пока его с какой-нибудь палубы не притянут багром. Прорва такая, что в ней бы семиэтажный дом поместился. А если силы не хватит строп притянуть? Да его поведёт на волне? Ведь сорвёшься – костей не соберёшь.

Здесь же, над люком, рокотал конвейер, двигались по нему ящики с сельдью – деликатесного, ящичного посола, – женщины черпали ковшиками из чана тузлук, подливали в ящики. Да и не сразу поймёшь, что это женщины, – они в сапогах, в роканах, в буксах, на головах у них шапки, и лаются не хуже мужиков.

Я спросил у одной, как мне найти лавочку.

– А вниз майнайся, на четвёртую палубу, там спросишь.

– Спасибо.

– На здоровье. Закурить – дай.

Я вынул «Беломор», она сунула рукавицы под мышку, понюхала руки и сморщилась.

– Ну к бесу, дай из твоих рук затянусь. А то в рыбе моешься, рыбой дышишь, дак рыбу ещё и курить?

Я закурил, дал ей затянуться.

– Вот, спасибо, хороший. А то душа горела.

Так я и не понял – двадцать ей или сорок.

Я походил по шканцам[57], знакомых не встретил, – а была такая надежда, – и хотел уже вниз идти. И вдруг я застыл. Как прилип к палубе. Кого же я тут увидел – Клавку Перевощикову!

Вот уж кого не чаял. Стояла она ко мне боком, – в тамбуре, за комингсом, – такая же, как тогда, в столовке: платьице серое с коротким рукавом, фартучек белый, кружево на голове, – а напротив какой-то комсоставский стоял, с двумя шевронами на рукаве, затраливал её как будто. Я туда и сюда прошёл мимо двери – Клавка всё-таки или не Клавка? Сейчас я с ней разговор буду иметь, скажу ей пару ласковых, так чтоб не спутать.

В это время он ей говорит:

– Как же всё-таки, Клавочка?

И пошёл ей баки заливать. Неплохо заливал. Так примерно:

– Если наш маленький роман имеет шансы на продолжение, то он должен развиваться либо по гиперболе, либо – по параболе. Если по гиперболе, тогда восходящая ветвь устремляется вверх стремительно. Если же мы избираем параболический вариант…

– Вы мне вот чего скажите, – она ему отвечает. – Благоверной не боитесь? Я ведь исключительно за вас беспокоюсь.

Я встал против двери, ждал, когда он её кончит тралить. Только бы она с ним на пару не ушла. Ну что ж, придётся догнать, взять за плечо.

О чём я с ней хотел говорить? О деньгах? Да нет, я уж на них крест положил. И что толку их сейчас требовать, если я тогда в милиции про них замял. Но вам, наверно, тоже бывает интересно – поговорить с человеком, который вам зло причинил – просто так, ни за что. Любопытно же – что он при этом думал? Вот, скажем, Вовчик с Аскольдом – я ведь их и кормил, и поил, и немало денег моих к ним перешло, наверно, ещё до драки. За что же они меня ещё и избили, да с такой злобой? Откуда злоба такая берётся? Или вот эту Клавку взять – ей-то я что сделал плохого? Почему она так со мной обошлась? Не напрасно же они меня к ней потащили. Без неё бы они, пожалуй, не справились, она тут душа всего. Она их и в общагу за мной послала, когда я ушёл из «Арктики», и к себе привезти велела, и там ещё завлекала, чтоб я совсем голову потерял. Слова не скажешь, хорошо сработано. Но что же она при этом думала? Просто – как деньги выманить? Но ведь не до сорока же копеек грабить человека, когда такие берёшь. Тут ещё и злоба была! Так вот – откуда злоба?

– Ценю ваше беспокойство, Клавочка, – он ей заливал. – Но ведь она ж далеко, благоверная, в голубой дымке. Я даже не знаю, существует ли она.

– А глаз-то кругом сколько! – она ему. – Не смущает?

И тут они оба ко мне повернулись.

И что думаете – испугалась она? Смутилась хоть? Заулыбалась во всё лицо, как будто милого встретила.

– Простите, – говорит, – ко мне братик мой пришёл. Я с братиком давно не виделась.

Это я, значит, братик. Тот на меня зыркнул так выразительно: а не смоешься ли ты, братик, туда-то и туда-то? Нет, я ему тем же отвечаю, есть дела поважней ваших тралей-валей. Он ей козырнул и пошёл.

Клавка ко мне шагнула через комингс.

– Здравствуй, сестричка! – говорю. – Не ждала, не ведала? Есть о чём поговорить. Только накинула б что-нибудь, холодно на палубе.

– Ну, что ты! Как же мне может быть холодно, если я тебя встретила! – Протянула мне руку. – Как же не ждала? Третий день тебя высматриваю.

Я руки её не взял. Держал свои в карманах куртки. Клавка себя обняла за голые локти, поёжилась. «Ну что ж, – я подумал, – не хочется тебе в помещении говорить, где свидетели есть, так терпи». Мы с ней отошли подальше от тамбура.

– Как здесь очутилась? Тоже поплавать решила?

– Да рейса на три только, в замену. Тут у них одна в декрет ушла, Анечка Феоктистова. Знаешь её?

– Никого я тут не знаю.

Клавка улыбнулась – так искоса, ехидно.

– Совсем никого? А с какой же я тебя видела? Которая к тебе на пароход лазила.

– А… И как, понравилась она тебе?

Клавка поморщилась.

– Зачем она штаны носит? Скажи, чтоб сняла. А то все думают – у неё ноги кривые.

– Прямые у ней ноги.

– А ты их видал?

– Сколько надо, столько видал.

– Ничего-то ты про её ноги не знаешь.

– Ладно. Тебе-то о чём беспокоиться?

– Да не о чем. У меня ж они не кривые. Просто мне тебя жалко стало.

– Вон чего! Ты и пожалеть умеешь?

Чуть-чуть она только смутилась. Но намёк не приняла.

– Я серьёзно говорю. Неужели ты себя так мало ценишь? Большего не стоишь, да?

На палубе ветрено было, и скулы у меня обтянуло солью, и в глазах синё от моря, и я себя здесь неуверенно чувствовал, хоть и в куртке был, – и меня понемногу злость начала разбирать: ведь ничем я её не пройму, кошку эту полусонную. Она же меня хитрее. Вот и не накинула на себя ничего, чтоб я весь её вырез наблюдал на груди, до той самой