Земля навылет - Алексей Гребенников

Я смахивал со лба ледяную испарину и садился, медленно собирая остатки сил.

Почему нам кажется, что капли дождя падают с неба равномерно?

Ионы, как известно, распространяются в атмосфере задолго до ливня. Они не бывают неподвижными, они все время в движении. Понижается температура, сгущается туман, каждый ион становится центром растущей капли. Нет никакой равномерности в падении капель. Чтобы знать, каким образом они распределяются в падении, мало даже знать их начальные состояния.

Безнадежность.

Как все, я нуждался в чуде.

Рядом с чудом стоял в свое время Козмин-Екунин, но что хорошего в столь отчужденном существовании? Рядом с чудом когда-то стояла Ия, но что хорошего в пустой жизни рядом с человеком совсем из другого времени? Рядом с чудом стоял Юренев…

Не надо об Юреневе.

Я просто нуждался в чуде.

Поезд шел на восток, в Иркутске меня ждали друзья.

В купе я был один.

Я сильно устал, я зарылся под простыню. Я готов был даже к тому, что этой ночью меня никто не услышит.

Якутск, Тобольск, Москва, Томск, Питер… В любом порядке, в любой сезон…

Каждый приближает будущее по-своему.

Козмин-Екунин приближал его, обдумывая новые формулы. Юренев — экспериментируя. Ия — организуя соответствующие условия.

Я приближал будущее поездом или самолетом. Я слишком устал. Будущее ничего мне не обещало. И в прошлом и в будущем я одинаково умирал во снах. Может, поэтому я так остро нуждался в чуде.

Бег времени.

Козмин-Екунин, Юренев, Ия…

Моего имени в этом ряду быть не могло.

С чего они взяли, что связь времен непрерывна?

«Ты сам этому научишься…»

Я не хотел этого.

Полог палатки, бегущие тени, вязь странных имен, сливающаяся в полузнакомое лицо, и — боль, боль. В купе никого не было, проводник спал в служебном отсеке, уронив голову на руки. Я знал, на этот раз мне не всплыть.

Тени на пологе.

Я не знал, кто и как мог осветить снаружи полог палатки. Я лишь видел: палатка освещена снаружи. Свет ровен, чист, он струится, он несет по пологу смутные тени.

Я умирал.

Я больше не противился боли.

Я знал, на этот раз мне не всплыть.

Может, поэтому я, наконец, узнал.

Козмин-Екунин!

Я уже не хотел умирать.

Почему я раньше не мог узнать Андрея Михайловича? Что мне мешало? И почему именно Козмин? Почему именно он?

Я очнулся.

Впервые за три года я очнулся сам. Без толчка, без телефонного звонка, без чужого оклика. Простыни промокли от пота, боль разрядами пробивала сердце, пульсировала в виске, но я все понимал!

ЦВЕТНАЯ МЫСЛЬ: БОЛЬШОЙ ОГОНЬ СНОВА ЗАЖИГАТЬ НАДО.

Как Козмин увидел вспышку взрыва? И как увидел вспышку взрыва Юренев? И почему боль? И почему Козмин? Почему сны?

Поезд грохотал в ночи.

Я чувствовал слабость освобождения.

Но единственное, чего я действительно сейчас хотел по настоящему — глоток чаю.

Крепкого. Горячего.

С косой долькой лимона.

Губы пересохли.

Еще несколько минут назад я умирал от боли, теперь боль прошла, теперь меня убивала жажда.

«Ты сам этому научишься…»

Я отчетливо представил себе тонкий стакан в тяжелом серебряном подстаканнике, серебряную ложечку, нежно позвякивающую о край стакана.

В купе никто не входил, но в купе вдруг сладко запахло крепким свежезаваренным чаем.

Я открыл глаза.

Стакан в тяжелом серебряном подстаканнике стоял на столике.

Над стаканом клубился пар.

Похоже, демоны Лапласа и Максвелла обслуживали меня в паре. Ложечка нежно позвякивала, лимон золотился. Он был срезан косо, как я это только что себе представлял.

ЦВЕТНАЯ МЫСЛЬ: СВЯЗЬ ВРЕМЕН НЕПРЕРЫВНА.

Как в перевернутом бинокле я видел пыльный Кош-Агач, лавку древностей, медлительную алтайку, геофизиков, обмирающих от непонятного ужаса. Как в перевернутом бинокле я отчетливо видел чукчу Йэкунина, впадающего в хвастливость, и неведомого мне деда, отморозившего пальцы в жарко натопленной бане, и запорошенную кирпичной пылью лестничную площадку.

Серебряная ложечка призывно позвякивала.

Я с трудом сел.

Я уже знал, что сойду на первой станции, чтобы вернуться. Чтобы попасть в Городок.

Ия, чукча Йэкунин…

Почему я, собственно, опять сбежал?

«Нам надо быть сильными».

Я уже знал: я выйду на первой станции.

И заранее страшился: вокзальная толчея, очереди у касс, дурные буфеты — жизнь, утекающая между пальцев.

Соблазн был велик.

Я вдруг отчетливо увидел перед собой железнодорожный билет, он был даже прокомпостирован.

Так просто, перевел я дух, никаких усилий. Ну да, Ия же говорила: «Ты сам этому научишься. Ты включен в систему.»

Я подумал о незаконченной рукописи…

Захочу ли я теперь заниматься рукописями?

Отхлебнув из стакана, я вытер ладонью вспотевший лоб.

Как там плечо? Я еще чувствую на нем тяжесть? Кто-нибудь сидит на моем плече?

Я усмехнулся: а обладает ли демон весом?

И шепнул: «Демон, демон, не исчезай. Ты мне нужен. Ты никогда не был так мне нужен, как сейчас.»

«Даже Ия?»

Я не стал отвечать.

Чтобы понять ошибку, не обязательно ее анализировать. Какие-то нюансы просто подразумеваются.

— Теперь возьмешь?

— И теперь не возьму. — Алехин еле отмахивался. — Козлы! Вообще не беру чужого!

— Чего врешь-то? — наседал на Алехина маленький, глаза раскосые, длинные волосы неряшливо разлетались по кожаным плечам. По плечам кожаной куртки, понятно. — Ты недавно червонец увидел на дороге, что — не взял? «Вообще не беру чужого»! Раскудахтался!

Спрашивая, маленький злобный тип все время оглядывался на приятеля. Длинный смуглый приятель почему-то ласково назвался Заратустрой Намангановым. Непонятно только, откуда маленький тип мог знать про червонец, недавно найденный Алехиным на дороге. И непонятно, почему так ласково назвался Заратустрой длинный. Никто не просил его как-то называться. В самом имени Заратустры Алехину послышалось что-то тревожное. К тому же на голове длинного набекрень сидела гигантская кавказская кепка. Конечно, мохнатая.