В лесной глуши - Эухенио Фуэнтес

– Сколько стоит ваше молчание?

Она повернулась к нему, выпрямившись в кресле, готовая к новой борьбе, для которой у Эспосито не осталось сил, готовая перевернуть все законы времени, различающие два живущих рядом поколения: молодость полна силы и честолюбия, а старость – страха. Купидо снова увидел ее широко раскрытые глаза, напряженную шею, лицо человека, отказывающегося принять поражение и потерять самое дорогое из того, что у него осталось.

– Сколько стоит ваше молчание? – повторила она.

– Оно не продается, – ответил детектив. Ему хотелось добавить, что он молчал бы только ради нее, оба адвоката не пробуждали в нем ни капли жалости.

– Кто еще знает об этом? – спросил Англада; должно быть, слова жгли ему горло. – Мы дадим вам достаточно денег, чтобы вы могли оставить работу и отдыхать до конца своих дней. Итак, кто-нибудь еще знает?

На секунду Купидо вспомнил о Молине. Он, наверное, себе на беду, поверил этим самым словам.

Прежде чем Рикардо успел ответить, в коридоре раздался крик и глухой стук, будто что-то упало на пол. В тот же миг дверь распахнулась, и в комнату ворвался Гальярдо. Он, видимо, ожидал увидеть драку или еще что-нибудь в этом роде, потому что остановился возле косяка, удивленный царившим в комнате спокойствием. За лейтенантом столпились полицейские, крепко державшие Габино, тот поднял руки в наручниках, чтобы вытереть струйку крови, бежавшую из носа.

Гальярдо, не взглянув на детектива, направился к Англаде, представился и, пока на того надевали наручники, сообщил ему причину ареста – лейтенант очень ревностно относился ко всем формальностям своей работы. Англада смотрел в пол, – казалось, он не мог перенести такого унижения.

Тут раздался всхлип, и все повернулись к Эспосито. За толстыми стеклами очков сверкнули слезы, одна слеза побежала вниз и смешно повисла на подбородке. Он поднялся со стула, где до сих пор сидел, закрыв лицо руками – теми же самыми руками, которые не так давно орудовали охотничьим ножом, – и подошел к донье Виктории, не обращая никакого внимания на остальных – ни на Англаду, ни на лейтенанта с детективом, ни на полицейского, нерешительно переминавшегося рядом с ноги на ногу с приготовленными наручниками, – он смотрел лишь на старуху, неподвижно сидевшую в кресле. Он опустился на пол и, сотрясаясь от рыданий, положил голову ей на колени. Купидо знал, что слезы Эспосито не тронут старуху, что глаза ее останутся сухими. Он не представлял себе ее плачущей. Наоборот, ему казалось, она из тех, кого раздражают чужие слезы, потому что сами они всегда отказывают себе в этой слабости. Донья Виктория погладила молодого человека по волосам, не позволяя задрожать ни векам, ни рукам, словно доказывая: он еще может рассчитывать на ее силу. Затем подняла его голову и заставила взглянуть себе в глаза – он не должен забыть то, что она ему сейчас скажет, и то, что означают эти слова:

– Ты – мой сын.

Эспосито успокоился, будто ему отпустили грехи. Он поднялся с колен и покорно протянул руки для наручников. Затем все вышли, кроме Купидо и доньи Виктории, сидящей в кресле. Она пыталась собрать последние силы, необходимые для всего, что ее ожидало впереди, для еще более ожесточенной, длительной и тяжелой битвы, чем та, что она вела в течение двадцати лет.

– Думаю, я буду ненавидеть вас до конца своих дней, – вымолвила она, не глядя на Купидо, не глядя вообще ни на что, – взгляд ее потерялся в какой-то точке комнаты.

– Если так, это скрасит вам ожидание, – ответил детектив. Он искренне верил в то, что говорил, Купидо был полон сочувствия к сидевшей перед ним хрупкой, но твердой женщине, думая о том, что преступление – это боль не только жертвы и ее семьи, а еще и боль близких преступника, которые, несмотря на свою невиновность, вынуждены жить с этим всю жизнь.

– Сколько ему дадут?

– Двадцать или двадцать пять лет. Лет через восемь – десять за хорошее поведение ему позволят отлучаться на выходные. А еще чуть позже – вообще ночевать дома.

– Я буду навещать его каждый день. Больше у меня в жизни ничего нет. Я буду ждать.

Купидо осторожно закрыл за собой дверь и вышел на улицу. Он зашагал, оставляя позади старую мебель, старые камни дома, а также его старую и несчастную хозяйку.

Земля начала резонировать, как барабан. Первые большие капли заколотили по его спине и ногам. Ударяясь о шлем, усиливавший звук, они, казалось, прямо-таки грохочут. Несмотря на то что обещали дождь, он решил прокатиться на велосипеде, потому что осень быстро кончится, а зимние холода обычно делают его ленивым. Кроме того, после четырех лет засухи – удушливой, губящей не только плоды, но и сами деревья, – он перестал воспринимать облака как предвестников дождей. За это время он неоднократно видел, как они скользят по небу и исчезают, не пролив ни единой капли, оставляя поля еще более жаждущими влаги, чем до своего прихода.

Но наконец с неба низверглась вода, заливая все вокруг и образуя на дороге лужи. По шоссе потекли ручейки грязи и масла, появляющиеся с первыми дождями и весьма опасные для машин и велосипедов. Купидо прильнул к рулю, сбросил скорость и думал лишь о том, как бы удержать равновесие. Гроза усилилась, и через пять минут ехать дальше стало невозможно. Он заметил недалеко от дороги сельский домик, направился к нему и спрятался под навесом над дверью. Там он прождал полчаса, но буря не утихала. Черные тучи наползали друг на друга, оккупировав все пространство над головой от горизонта до горизонта. Их электрический контакт с землей наполнял воздух запахом сварки или раскаленного железа.

Несмотря на то что Рикардо уже начал замерзать в промокших футболке и шортах, он подумал, что это удачный момент для дождя. Улетали аисты, стрижи и ласточки, и пришли первые вестники осени: крошечные оливки, похожие на козьи шарики, красноватые каштаны с очень острыми из-за засухи шипами, маленькие грибы, свернувшиеся коконом, и все остальное, что созревает или вырастает при прохладной погоде. Теперь, с водой, все изменится. От жизненных соков снова набухнут вены деревьев, листья, умытые и сверкающие, как стекло, опять воспрянут духом, крестьяне почувствуют приятную тяжесть глины, прилипающей к башмакам, умрут миллионы мух.

Как только дождь немного приутих, он снова сел на велосипед. Уставший Рикардо медленно крутил педали и по мокрому асфальту добрался до гаража без злоключений. Когда по обеим сторонам дороги показались первые городские домики, Купидо заметил: люди выглядывают из окон с улыбками на лицах, словно видят чудесный и давно забытый спектакль. Некоторые матери брали на руки маленьких детей, те протягивали ладошки к небу, чтобы ощутить незнакомое чувство падающей с неба воды.

Рикардо лег в горячую ванну, вытянув ноги и жалея, что рядом нет никого, кто потер бы ему спину и шею, уставшие после долгой езды на велосипеде. Он вытерся чистым полотенцем, вышел из ванной раздетым – одна из холостяцких привычек, как и тоскливые обеды на скорую руку или несвоевременный сон в течение дня, служивший причиной бессонницы по ночам, – и остановился перед встроенным шкафом в коридоре, где хранились пальто и зимняя одежда. Он выбрал тонкий свитер и, надев его поверх рубашки, ощутил легкий запах камфарного дерева и приятное раздражение от шерсти на шее и руках, с которым у него всегда ассоциировалось наступление холодов. Купидо взглянул на себя в зеркало и, несмотря на то, что выглядел хорошо – загорелый и стройный благодаря гимнастике, как курортник после отпуска, – опять почувствовал пустоту, обычно заполнявшую его по завершении дела, то же ощущение накатывало на него в студенческие годы, когда в июне заканчивались занятия и экзамены, – замешательство, потому как не знаешь, куда девать огромное количество свободного времени, хотя столько всего было запланировано. После долгих дней вопросов и разговоров Рикардо наконец вернулся к одиночеству.