Девушка, которую ты покинул - Джоджо Мойес

Только теперь полотно — уже не просто портрет девушки, а кусочек истории, интимная шутка, понятная только двоим. Теперь Лив знает, что девушка — жена известного художника, которая пропала, а возможно, была убита во время войны. Она — это последнее связующее звено между внешним миром и ее мужем, сидевшим в лагере для военнопленных. Она — это пропавшая картина, будущий предмет судебного разбирательства, будущий объект расследования. Лив еще не понимает, как относиться к такому повороту событий, но твердо знает, что ей уже не стать прежней.

«Картина… попала в руки немцев».

Андре Лефевр, выглядевший слегка агрессивно, даже не потрудился посмотреть на лицо Софи на фотокопии. И Маккаферти. Каждый раз, когда она вспоминает, как Пол вел себя на встрече, у нее от злости начинает стучать в висках. Иногда ей кажется, что внутри все горит, словно она перегрелась на солнце.

Лив достает из-под кровати коробку с кроссовками, надевает обтягивающие штаны для бега и, засунув ключи и телефон в карман, отправляется на пробежку.

Она проходит мимо Фрэн, которая сидит на перевернутой коробке, молча провожая ее глазами, и приветственно машет рукой. Разговаривать ей не хочется.

День в самом разгаре, и на набережной Темзы полным-полно возвращающихся с ланча офисных работников, бредущих под присмотром раздраженных учителей школьников, толкающих перед собой детские коляски замученных мамаш. Лив бежит, огибая прохожих и локтями прокладывая себе дорогу. Она становится неотъемлемой, невидимой частью этой толпы и немного сбавляет скорость, только когда чувствует, что задыхается. Бежит до тех пор, пока не начинают нестерпимо болеть икры, на спине не расплывается влажное пятно, а глаза не заливает пот. Бежит до тех пор, пока не забывает обо всем, кроме чисто физической боли.

Она переходит на шаг и, уже проходя мимо Сомерсет-хауса, слышит звуковой сигнал пришедшего на мобильник сообщения. Она останавливается, достает из кармана телефон, смахивает со лба пот.

«Лив. Позвони мне».

Лив почти бежит к парапету, резко поднимает руку и, не раздумывая, швыряет телефон в Темзу. Телефон беззвучно, незаметно для посторонних глаз, камнем уходит в свинцовые воды Темзы.

Февраль 1917 г.

Драгоценная моя сестра!

Прошло уже три недели и четыре дня с тех пор, как ты нас покинула. Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо и дошли ли другие; мэр наладил новую линию связи и обещал мне отправить письмо при первом удобном случае. Мне остается только молиться и ждать.

Вот уже четырнадцать дней идет дождь, превращая все, что осталось от наших дорог, в жидкую грязь, в которой вязнут лошади и вечно мокнут ноги. Мы теперь не рискуем выходить из дома: слишком холодно и слишком опасно, и, по правде говоря, мне не хочется оставлять детей, даже на несколько минут. После того как тебя забрали, Эдит три дня неподвижно просидела у окна, пока я, испугавшись за ее здоровье, насильно не отвела ее к столу, а потом не уложила в постель. Она перестала говорить, от нее остались одни глаза, она постоянно держится за мою юбку, словно все время ждет, что кто-то придет и заберет и меня. Но, боюсь, у меня почти нет времени утешать ее. Хотя теперь у нас уже столуется меньше немцев, у меня все равно хлопот по горло, потому что приходится готовить и убирать до глубокой ночи.

Орельен исчез. Сразу после того, как тебя забрали… От мадам Лувье я узнала, что он по-прежнему в Сен-Перроне, живет у Жака Арьежа над табачной лавкой, но, откровенно говоря, у меня нет никакого желания его видеть. Он обошелся с тобой не лучше коменданта Хенкена. Я знаю, ты веришь в людей, но считаю, что если бы комендант искренне желал тебе добра, то не вырвал бы тебя так жестоко из наших объятий, оповестив весь город о твоих мнимых грехах. Ни в одном из его поступков я не нахожу даже намека на проявление гуманности. Просто не нахожу.

Софи, я молюсь за тебя. Просыпаясь утром, я вижу твое лицо, а поворачиваясь на другой бок, удивляюсь, почему ты не лежишь, с заплетенной на ночь толстой косой, на соседней подушке и не смешишь меня рассказами о еде, которая тебе приснилась. И, обслуживая посетителей в баре, я инстинктивно поворачиваюсь, чтобы позвать тебя, но в ответ тишина. Мими частенько заглядывает в твою спальню, словно тоже ожидает тебя там найти. Увидеть, как ты сидишь за своим бюро и что-то пишешь или мечтательно смотришь вдаль. А ты помнишь, как мы в детстве стояли возле окна, гадая, что там за ним? Представляли, что мы сказочные принцессы, и ждали благородного рыцаря, который нас освободит. Могло ли наше детское воображение нарисовать, во что превратится наш город, с его разбитыми дорогами, похожими на призраков мужчинами в лохмотьях и умирающими с голоду ребятишками?

После того как тебя забрали, город точно притих. Будто вместе с тобой исчез и сам его дух. Мадам Лувье, сменив наконец гнев на милость, теперь приходит постоянно, она не хочет, чтобы твое имя было забыто. И говорит о тебе со всеми, кто готов ее слушать. Господин комендант теперь у нас не ужинает. Похоже, он боится посмотреть мне в глаза. А может, он знает, что я с удовольствием воткнула бы в него разделочный нож, а потому предпочитает держаться от меня подальше.

До нас до сих пор доходят крупицы информации: так, клочок бумаги, который я давеча нашла под дверью, рассказал о новой эпидемии инфлюэнцы в Лилле, о захваченном под Дуэ конвое союзников, о пущенных на мясо лошадях на бельгийской границе. От Жана Мишеля ни слова. От тебя тоже.

Иногда мне кажется, что меня завалило в шахте и я слышу только эхо голосов где-то там, вдалеке. У меня отняли всех, кого я люблю, за исключением детей, и я не знаю, живы ли вы либо уже умерли. Иногда страх за тебя словно парализует, нападает на меня в самое неподходящее время, когда я помешиваю суп или накрываю на стол, и мне стоит больших трудов заставить себя дышать, стараться быть сильной ради детей. И больше, чем что бы то ни было, мне нужна вера. «А что бы на моем месте сделала Софи?» — спрашиваю я себя, уже заранее зная ответ.

Возлюбленная сестра моя, пожалуйста, береги себя! И не стоит понапрасну злить немцев, даже если ты считаешь их своими мучителями. И как бы тебе ни хотелось, ради бога, не надо рисковать! Самое главное, чтобы вы все вернулись ко мне живыми. И ты, и Жан Мишель, и твой ненаглядный Эдуард. Я говорю себе, что это письмо обязательно тебя найдет. Иногда я надеюсь, что, быть может, да, быть может, вам двоим удалось соединиться, и вовсе не в том смысле, о котором я боюсь даже думать. Я говорю себе, что Бог справедлив, хотя в эти мрачные дни Он и играет нашими судьбами.

Софи, береги себя.

Твоя любящая сестра

Элен

Пол откладывает письмо, в свое время хранившееся в тайниках тех, кто участвовал в Сопротивлении во время Первой мировой. Это письмо, единственное свидетельство жизни семьи Софи Лефевр, которое ему удалось найти, похоже, тоже не дошло до адресата.

Судьба картины «Девушка, которую ты покинул» теперь стала для Пола делом первостепенной важности. Он использует все свои обычные источники: музеи, архивы, аукционные дома, экспертов в области всемирной истории искусства. А в частном порядке беседует со старыми знакомыми из Скотленд-Ярда и с представителями криминального мира, например с румыном, славящимся тем, что буквально с математической точностью регистрирует тайные перемещения целых партий украденных произведений европейского искусства.