Девушка, которую ты покинул - Джоджо Мойес

— Ты в порядке? — В голосе Мо чувствуется несвойственная ей мягкость.

— Да. Нет. Мо, я люблю эту картину. Действительно люблю. Знаю, мои слова, наверное, звучат глупо, но при одной мысли, что я могу ее потерять… это как потерять частицу себя, — говорит Лив и, заметив удивленно поднятые брови Мо, продолжает: — Извини. Просто… Узнать, что газеты делают из тебя врага общества номер один… Ох, Мо, я и сама ни фига не понимаю, что делаю… Сражаюсь с мужиком, который этим живет, подбираю за ним крошки и ни хрена не имею, даже тоненькой ниточки, способной привести к решению проблемы. — И Лив, к своему стыду, понимает, что вот-вот разревется.

— Все, тебе пора проветриться, — заявляет Мо, придвигая к себе папки. — Иди на балкон, посмотри минут десять на небо и постарайся вспомнить, что все это суета сует на фоне бессмысленности бытия. И вообще, нашу маленькую планету рано или поздно проглотит черная дыра, так что в любом случае дергаться бессмысленно. А я пока погляжу, что могу для тебя сделать.

— Но ты, наверное, здорово устала, — шмыгает носом Лив.

— Ничуточки. Мне надо расслабиться после смены. Чтобы лучше спать. Топай давай! — И Мо начинает перебирать лежащие на столе папки.

Лив вытирает глаза, натягивает свитер и выходит на балкон. И здесь, в бескрайней черноте ночи, она ощущает себя на удивление бесплотной. Она окидывает взглядом раскинувшийся внизу город и с удовольствием вдыхает холодный воздух. Потягивается, расправляя затекшие плечи. Но в голове скребется неприятная мысль, будто она упустила нечто не столь явное, но очень важное.

Когда она десять минут спустя появляется на кухне, Мо что-то корябает в блокноте.

— Ты помнишь мистера Чамберса? — спрашивает она.

— Чамберса?

— Средневековая живопись. Уверена, что ты была на его занятиях. Я все думаю о его словах, которые меня тогда поразили, прямо-таки запали в душу. Он сказал, что иногда история картины — это история не только произведения искусства, а целой семьи, с ее секретами и тайными грехами, — говорит Мо, барабаня шариковой ручкой по столу. — Ну, задачка, скажем прямо, не для среднего ума, но меня все же разбирает любопытство, если учесть, что Софи жила с родственниками, когда картина исчезла, когда она самаисчезла, и что эти ребята явно темнят. Странно, почему не сохранилось свидетельств о судьбе семьи самой Софи.

Лив всю ночь напролет просматривает толстые папки с документами, проверяет и перепроверяет бумаги. Надев очки, ползает по Интернету. И когда наконец, уже около пяти утра, находит то, что нужно, благодарит Всевышнего за французскую педантичность при ведении записей актов гражданского состояния. Потом она откидывается на спинку стула и ждет, когда проснется Мо.

— Интересно, у меня есть хоть какой-нибудь шанс вырвать тебя на уик-энд из объятий Раника? — спрашивает она, когда на пороге появляется заспанная Мо с распущенными волосами цвета воронова крыла. Без жирной черной подводки для глаз ее лицо кажется удивительно розовым и даже беззащитным.

— Нет уж, спасибо. Если ты о пробежке, то я пас. Потеть ты меня точно не заставишь.

— Ты ведь свободно говоришь по-французски. Так? Хочешь поехать со мной в Париж?

— Это что, твой способ сказать, что ты сменила ориентацию? — тянется за чайником Мо. — Я, конечно, люблю Париж, но дамы меня пока не интересуют.

— Нет, это мой способ сказать, что ты, со своим выдающимся знанием французского языка, поможешь мне поболтать с одним восьмидесятилетним господином.

— Роскошный уик-энд!

И я даже гарантирую однозвездочную гостиницу! И возможно, шопинг в «Галерее Лафайет». Пополощем глазки.

— Грех отказываться от столь заманчивого предложения, — подмигивает Мо. — Когда выезжаем?

Они встречаются с Мо на вокзале Сент-Панкрас в семнадцать тридцать, и при виде Мо, небрежно машущей рукой с зажатой в ней сигаретой, у Лив становится легче на душе. К своему стыду, она просто счастлива, что можно хоть немного отдохнуть от звенящей тишины Стеклянного дома. Два дня вдали от телефона, который буквально стал для нее источником радиоактивного излучения: еще четырнадцать журналистов оставили на ее автоответчике более или менее дружелюбные сообщения. Два дня вдали от Пола, сам факт существования которого напоминал ей о том, как жестоко она заблуждалась.

Накануне вечером она изложила Свену свой план, и он тут же спросил:

«А ты можешь себе это позволить?»

«Я ничего не могу себе позволить. Но я перезаложила дом, — отрывисто бросила она, и молчание Свена было красноречивее всяких слов.

— Мне пришлось. Адвокатская контора требовала гарантий. — (Судебные издержки съедали все ее деньги. Один только барристер брал пятьсот фунтов в час, а он еще даже не выступал в суде.) — Но если я сумею сохранить картину, оно того стоит».

Лондон купается в вечернем тумане, заходящее солнце расцвечивает грязно-фиолетовое небо оранжевыми сполохами.

— Надеюсь, я тебя ни от чего такого не оторвала? — спрашивает Лив, когда они занимают свои места.

— Ну разве что от хорового пения в доме для престарелых. — Мо выкладывает на столик стопку глянцевых журналов и шоколадки. — Но вряд ли меня можно удивить новыми аккордами «We're Going То Hang Out The Washing On The Siegfried Line».[30]Итак, с кем мы должны встретиться? Как этот человек связан с твоим делом?

Филипп Бессетт — это сын Орельена Бессетта, младшего брата Софи Лефевр. Именно Орельен, объясняет Лив, жил с сестрами в отеле «Красный петух» в годы немецкой оккупации. При нем немцы забрали Софи, и он еще несколько лет после исчезновения сестры оставался в родном городе.

— Если кто и знает, куда делась картина, так это он. Я беседовала с директрисой интерната для престарелых, где он сейчас содержится, и она сообщила, что он находится в здравом уме и вполне способен общаться, но только не по телефону, так как у него проблемы со слухом, и мне надо приехать лично.

— Всегда рада помочь.

— Спасибо.

— Но ты должна знать, что на самом деле я не говорю по-французски.

— Что?! — резко поворачивает голову Лив.

Мо как ни в чем не бывало разливает вино из маленькой бутылочки по пластиковым стаканчикам.

— Я не говорю по-французски. Хотя прекрасно разбираю, что там бормочут себе под нос старики. Может, что-нибудь и пойму, — заявляет Мо, но, увидев, как Лив бессильно сползает с сиденья, поспешно говорит: — Да шучуя, шучу. Господи, какая же ты доверчивая! — Мо берет свой стакан и делает большой глоток. — Иногда я даже за тебя беспокоюсь. Реально беспокоюсь.

Лив плохо помнит, как они ехали в поезде. Они пьют вино — Мо открывает уже третью бутылку — и разговаривают. У нее уже давно не было такого вечера откровений. Мо рассказывает о своих непростых отношениях с родителями, которые не могут простить ей отсутствие амбиций и работу в доме для престарелых.