Проходящий сквозь стены - Александр Сивинских

Впрочем, впоследствии Жиль ни разу о том не пожалел. Мариэтта, девица, чья внешность была весьма далека от канонов французской красоты того времени (приземистая, усатая, смуглая и черноволосая), оказалась на редкость милой и заботливой женой и страстной любовницей. В приданое за ней, кроме списанных долгов (кстати, векселя и закладные на всякий случай хранились все-таки у предусмотрительного тестя), был дан крошечный забавный песик. Очень скоро выяснилось, что малютка Жерар — отродье дьявола, приставленное старым Жоскеном Торе (Гургеном Торосяном) следить за порядком в семье дочери. «Ну, разумеется, кому и знаться с нечистым, как не ростовщику», — решил Жиль де Шовиньяк. Видевший ужасы войны, изувеченный ею и уверившийся, что Бог оставил детей своих, он отнесся к присутствию в доме беса индифферентно. Не лезет с предложением душу продать, и ладно. Тем более, с ним интересно было побеседовать. О политике, науке и искусстве (Мариэтта при всех достоинствах образована была не так чтобы очень.) Пофилософствовать, помечтать. Даже выпить. Наконец, перекинуться в картишки. Мухлевали при этом оба.

Когда Жиль умирал, он призвал к себе беса и сказал: «Может, мне гореть за это в аду, но я любил тебя, негодник». Те же слова повторил на смертном ложе лет сорок спустя его сын Шарль.

Словом, парижское бытие Жерара текло сравнительно безоблачно. Ровно век. До тех пор, пока в семью де Шовиньяк не вошла русская дворянка Наталия Рукавицына. Ни эмиграция, ни жалкое существование последних лет не сломили гордого и заносчивого нрава гиперборейской прелестницы. Первым делом она заявила, что говорящие звери провоцируют Армагеддон, который и так приблизили проклятые комиссары, поэтому закон впредь будет таков: скоты молчат. Каждое слово, произнесенное Жераром, будет наказываться трехдневным заточением в нарочитый ящик, убранный изнутри фотографическими изображениями страниц Псалтири. Сорокалетний барон Огюст де Шовиньяк был настолько околдован юной красотой жены, что согласился безропотно. Ради «приобретения необходимого опыта» бес провел в ящике час. Страшный час. То ему казалось, что он во чреве бронзового истукана Молоха, где в библейские времена, размещенные по ящичкам — голуби и козлята отдельно, младенцы отдельно, — сжигались жертвы этому страшному божеству. А то — что он в полости знаменитого медного быка, где поджаривали живьем неугодных тирану Фаларису. Язык к исходу пытки у него отнялся сам собой.

Но то было лишь начало его страданий. Дальше — больше. Собачка обязана откликаться на свист, лаять; на потеху гостям ловить брошенные кольца, носить вкруг шеи бантик и т. д. и т. п. Лет через двадцать такой, срамно сказать, жизни Жерар и сам стал считать себя животным. Убежать без слов хозяина: «Иди, отпускаю тебя» — он не мог физически. Кроме того, он чувствовал себя обязанным служить потомку старины Жиля и старины Шарля, — людей, с коими связывало его слишком, многое. Дружба.

Жил он отныне в чуланчике, где пылились какие-то подшивки забытых газет и ссохшиеся рулоны семейных портретов двухсот — трехсотлетней давности. Конечно, будет преувеличением сказать, что он провел взаперти все эти годы безвылазно. У барона сохранялись обширные знакомства, и время от времени песик переходил в руки то тех, то других его приятелей, попавшихся на удочку сатанинского обаяния. Но рано или поздно бес возвращался к де Шовиньякам. Где с горечью обнаруживал, что Огюст по-прежнему без ума от жены. И отчаянно страдает оттого, что бедняжка не имеет возможности побывать на родине, в своем милом поместье под Псковом, откуда была увезена еще бессловесной крошкой. «Ах, там меня сейчас же расстреляют чекисты! Или бросят на поругание немытым мужикам, этим жутким колхозным председателям…» Барон плакал вместе с Наталией и покупал для нее все, что было хоть как-то связано с Россией: книги, ноты, патефонные пластинки, произведения искусства, эмигрантские журналы, прялки, самовары, балалайки, награды опустившихся офицеров и прочее и прочее. Баронесса же вела себя странно. Вначале бурно радовалась приобретениям, а затем со слезами негодования забрасывала их в ту самую каморку, где коротал дни и ночи Жерар. «Не могу прикасаться к этому, — заламывала красивые руки Наталия, — все, все русское прокажено! Печать дьявольская на всем, печать большевизма!» Чулан мало-помалу заполнялся. А Жерар от безделья занялся изучением русского языка и великой евразийской культуры, представление о которой, говоря начистоту, имел до той поры достаточно туманное.

В тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году барон совершенно случайно (Жерару для обустройства этой случайности понадобилось, как нетрудно сосчитать, добрых полвека) наткнулся на документы, доказывающие, что Наталия Рукавицына на самом деле никакая не русская княжна, а то ли болгарская, то ли сербская, то ли греческая авантюристка. Впрочем, умер он не от расстройства, а от старости — спустя год. Ему было уже под сотню. Баронесса же стремительно впала в маразм. Она стала водить к себе мальчиков. За любовь расплачивалась не только и не столько деньгами. Большей частью — драгоценными полотнами из коллекции покойного мужа. Как и многие де Шовиньяки до него, Огюст считал долгом подкармливать безвестных парижских художников. Вкус у баронов был отменный. Ранних вещей исполинов, полубогов и просто талантов живописи скопилось на стенах и в хранилищах баронского особняка предостаточно.

Овлан Убеев ко времени знакомства со сладострастной рамоличкой[32]сменил множество профессий. За плечами у него был опыт службы в советском элитном спецподразделении, а еще кое-какие связи, нюх — и денежных предложений хватало. В Париж он возил контрабанду — иконы, антиквариат. Оттуда — подлинники, а чаще подделки картин модных французских маляров для скороспелых российских нуворишей. Понятно, что дорожки весьма небрезгливого охотника за сокровищами и одного из возлюбленных Наталии де Шовиньяк рано или поздно должны были пересечься.

Так и случилось. Преодолевая отвращение, Убеев подарил дряхлой развратнице незабываемую ночь в объятиях экзотического «филиппинского хилера», роль которого исполнил самолично. За что был вознагражден аллегорической акварелью, изображавшей соблазняемую Фавном наяду (оказалось, дешевкой), довольно скромной суммой в живых деньгах и карманного формата псом.

(Вообще говоря, Жерара Наталия предлагала всем своим любовникам. Безуспешно. Что заставило Убеева согласиться принять живой подарок, он впоследствии и сам не мог толком объяснить. Жалко стало.)

Как выяснилось, пес был говорящим. Даже по-русски. И почти без акцента.

Откровенно говоря, бес и отставной контрразведчик были одним миром мазаны, а посему общий язык нашли мгновенно. Жерар стащил у Наталии для Убеева десяток приличных полотен (предательство? бросьте! — все равно бароном Огюстом род де Шовиньяков исчерпался: балканская обманщица была помимо всего бесплодна) и познакомил со всеми ее бывшими «bien-aimees[33]», что принесло Железному Хромцу еще несколько шедевров по бросовой цене. А когда Интерпол добрался-таки до «международной преступной группировки, промышлявшей контрабандой предметов искусства», помог избегнуть пусть французской, но от этого ничуть не романтичной тюрьмы. С тех пор они не расставались.