Московская сага. Война и тюрьма - Василий Аксенов

Он облегченно вздохнул и поцеловал ее. В щеку. Во вторую. Внос. Губы – на замке, иначе придется отменять полет. И вообще, надо сначаласделать ремонт в квартире, вот именно сделать ремонт, побелить потолки,натереть полы, вычистить ковры, ну и... ну и отослать Шевчука, черт... отослатьего, конечно, не на фронт, куда-нибудь в теплое место, но покончить с этим...

– Теперь уже, очевидно, не раньше чем через месяц, –сказал Никита.

– Ну, вот и хорошо, – вздохнула она. – Жду тебячерез месяц еще с одной маршальской звездой, чтобы ты уже стал дважды маршалом.Дважды маршал Советского Союза, неплохо, а? А что с Борькой делать?

– Борьке скажи, что я категорически против его военныхпланов. Пусть окончит школу, тогда посмотрим. Верульку поцелуй сто тридцать трираза. Ну, пока!

Он прыгнул в «виллис». Кавалькада тронулась. Вероника всвоей короткой лисьей шубке и длинном шелковом платье пересекла Охотный ряд. Додома было два шага. Вот и кончился «первый бал Катюши Масловой», теперь я опятьодна. А он даже и не вспомнил про мое сорокалетие.

Эту главу нам приходится начать маленькой сценкой, котораяникак не хотела повисать на хвосте главы предыдущей, хотя и имела к ней прямоеотношение. Дело в том, что, простившись с женой в Охотном ряду ноябрьской ночью1943 года, маршал Градов не сразу отправился к ожидавшему его во Внуковобомбардировщику Ил-4, а сделал предварительно большой круг по спящей столице. Вглухой час, когда московская флора, устав трепетать под западным ветром,поникла ветвями в извечном русском крепостническом стиле, а фауна толькочирикала спросонья, отгоняя суматошные сны, все его машины подъехали к старомуградовскому дому в Серебряном Бору. Оставив всех людей за забором, маршалоткрыл калитку все тем же старым приемом, известным ему с детства, а именнопутем оттягиванья одной из планок забора и просовывания внутрь неестественноизогнутой руки. Этот способ почему-то считался недоступным воображениюграбителя. Довольно часто, впрочем, калитка вообще не запиралась на засов, ивот эта уж картина с виду запертой, а на самом деле совершенно незапертойкалитки действительно не поддавалась преступному воображению, если не считатьчекистов, явившихся сюда за Вероникой осенью 1938 года.

Никита Борисович надеялся увидеть свет в кабинете отца илилампочку у постели матери, тогда бы он зашел в дом, однако ни Борис Никитич, ниМэри Вахтанговна в ту ночь бессонницей не страдали. Отец, впрочем, мог быть вэту ночь где угодно, кроме дома. Замначмедсанупра Красной Армии, он не столькосидел в своем московском кабинете, сколько перемещался по всей огромной линиифронта от Баренцева моря до Кавказа. Прошлым летом, в конце июля, Никитаслучайно натолкнулся на отца в самом пекле, на плацдарме Лютеж.

* * *

Только что закончилась знаменитая танковая «битва вподсолнухах». Семечки, надо сказать, поджарились там на славу! Десятки, если несотни «тигров», «пантер», «тридцатьчетверок», «шерманов», «грантов» и«черчиллей» горели и дымили на полнеба, стоя почти вплотную. Огромные клубыдыма поднимались из-за бугра, закрывая вторую половину небесного свода: тамкто-то только что взорвал чье-то бензохранилище. Вот он – типичный пейзажтотальной войны: черное бесконечное вознесение, языки огня, мелькающие остаткиживой природы.

Между тем на бугре вокруг дымящихся развалин разворачивалсяполевой госпиталь. Солдаты еще натягивали палатки, а под одной из них уже шлиоперации. Никита, проезжая мимо в своем броневике, бросил взгляд на госпиталь,отметил оперативность разворачивания – представить к наградам! – и ужепроехал было дальше, как вдруг увидел выходящего из палатки отца.

Борис Никитич был в заляпанном кровавыми пятнамихирургическом халате. С горделивым видом, всегда появлявшимся у него послеудачной операции, он стаскивал с рук асептические перчатки. Кто-то, очевидно,по его просьбе уже всовывал ему в рот дымящуюся папиросу.

Никита хотел было броситься и заорать: «Какого черта тыздесь делаешь, в самом пекле? Тебе шестьдесят восемь лет, Борис Тpетий! Тыгенерал, ты должен руководить по радио, по телефону, какого дьявола ты лезешьпод снаряды?!» К счастью, он вовремя сообразил, что этого делать не следует. Онспокойно вышел из броневика, подошел к отцу и обнял его. Два фронтовыхфотографа немедленно запечатлели трогательную сцену.

– Только что оперировал сержанта Нефедова, – сказалотец. – Просто мифическая какая-то личность. Откуда только у людей такоебесстрашие берется?

Никита уже слышал о взводе Нефедова, который в течение сутокумудрился отразить все атаки на высоком берегу Десны и продержался до подхода18-й дивизии.

– Знаешь, во время боя возникает какое-то особоевозбуждение, заглушающее страх, – сказал он. – Вот танкисты, видишь,наши и фрицы, лупили друг друга в упор, никто не ушел. Что это такое? Они жевсе были как пьяные. Это нас и спасает, и это же нас всех и губит, если хочешьзнать.

– Может быть, ты прав, – задумчиво сказал отец. –Скорее всего, ты прав... ты это лучше понимаешь как профессионал...

В этот момент через бугор стали перелетать и падать вподсолнухи реактивные снаряды немецких шестиствольных минометов, так называемых«ванюш». Ни отец, ни сын не обратили на это ни малейшего внимания.

– Мы все под этим газом войны, – сказал Никита. –И ты, и я...

Отец кивнул. Он, видимо, был чертовски благодарен сыну заэтот разговор, за эту встречу на равных посреди побоища.

– Ну, а как вообще-то? – спросил он, обводя рукойчерный горизонт.

– Давим! – шепнул ему Никита.

По его душу уже бежали связисты и адъютанты. Они еще разобнялись и расстались, даже не поговорив о матери.

Сейчас, глухой ночью, сидя на пеньке сосны напротивградовского старого гнезда, Никита лишь мимолетно вспомнил эту сцену и тут жепостарался от нее отделаться. Его уже тошнило от войны. Он жаждал невойны. Он ив Серебряный Бор завернул не из сентиментальных, если разобраться, соображений,а оттого, что ему хотелось прикоснуться к чему-то своему, исконному,невоенному, неистоpическому, к чему-то гораздо более важному, к тому, чтоизлучает и поглощает любовь. Даже не к матери и отцу лично, а к материнству иотцовству.

Он вспомнил тех, кто построил этот дом, – своего дедаНикиту и бабушку Марью Николаевну, урожденную Якубович; из тех Якубовичей.

Он помнил тут себя лет с семи. Они приезжали с родителями попраздникам. Дед встречал их, трубя в большие усы, профессура восьмидесятых,эдакий российский путешественник и исследователь. Он, между прочим, одно времяи был таковым, они и с Машей Якубович познакомились в Абиссинии, где работали вмиссии Красного Креста.