Мгла над Инсмутом - Говард Филлипс Лавкрафт

Я неспособен полностью передать то, что увидел. Спустя какое-то время я пришел в чувство и, немедля швырнув листок в догорающий огонь, побрел домой по тихим улицам. Благодарю Бога за то, что не взглянул на снимок сквозь кристалл, и горячо молю его о том, чтобы забыть ужасающую тень того, что довелось увидеть Теюнису. С тех пор я не вполне владею собой. Мне кажется, что даже самые безобидные явления таят в себе неявные, двусмысленные намеки на нечто безымянное, богохульное, что скрывается за ними, маскируя их истинную сущность. И все же набросок был столь скудным и так слабо передавал то, что пришлось увидеть Теюнису, судя по его осторожным намекам впоследствии!

На нем были изображены лишь основные детали. Большую часть его занимало облако чужеродных испарений. Все, что могло показаться знакомым, было частью смутного, неизвестного, неземного ландшафта и лежало за пределами человеческого восприятия – о его бесконечной враждебности, чудовищности и омерзительности можно было лишь догадываться. Там, где я видел кривое, полуразумное дерево, было изображение искореженной, ужасной руки или когтя с безобразно раздутыми пальцами или щупальцами, тянувшимися к чему-то, лежавшему на земле, или в направлении смотрящего. Прямо под скрюченными, разбухшими пальцами среди травы виднелся участок, повторявший форму лежащего человеческого тела. Но набросок был слишком небрежным, чтобы я мог верить увиденному.

1934

I

По прошествии двадцати двух лет, полных кошмаров и ужаса, спасшись лишь благодаря отчаянной вере в нереальность источника определенных впечатлений, я более не готов утверждать, что нечто, обнаруженное мной в Западной Австралии в ночь с 17 на 18 июля 1935 года, в действительности существует. Есть повод надеяться, что все пережитое мной полностью либо отчасти является галлюцинацией, чему существует немало причин. И все же его отвратительное правдоподобие порой лишает меня надежды. Если же все это произошло на самом деле, человечество должно принять космическое знание и место, отведенное ему в клокочущем водовороте времени, одно лишь упоминание о котором парализует. Ему также следует остерегаться определенной затаившейся угрозы, и хоть та никогда не поглотит наш род целиком, но способна столкнуть его наиболее смелых представителей с чудовищным, невыразимым ужасом. Именно последняя причина побуждает меня всеми силами стремиться положить конец любым попыткам раскопок неизвестных доисторических руин, исследованных моей экспедицией.

Если предположить, что я был в здравом уме и бодрствовал, никто из людей доселе не сталкивался с тем, что выпало на мою долю. Кроме того, пугающим образом подтвердилось то, что я считал выдумкой, наваждением. По счастью, доказательств не сохранилось – гонимый страхом, я лишился ужасающей вещи, что стала бы неоспоримым доказательством, будь она реальной и не затерянной в гибельной бездне. Я в одиночку противостоял этому кошмару и до сих пор никому не рассказывал о нем. Помешать остальным копать в том направлении я не мог, но благодаря счастливому случаю и зыбучим пескам он все еще не обнаружен. Теперь мне необходимо сделать определенное заявление – не только ради моего душевного здоровья, но и для того, чтобы предупредить тех, кто воспримет его серьезно.

Все, что на этих страницах – многое в начале повествования покажется знакомым внимательным читателям прессы и научных изданий, – написано в каюте корабля, везущего меня домой. Я передам их своему сыну, профессору Мискатоникского университета Уингейту Пизли – единственному из всех родных, что не покинул меня после странного приступа амнезии, настигшей меня много лет назад, и наиболее осведомленному о сокровенных подробностях моего заболевания. Из всех живущих он наименее склонен к тому, чтобы предать осмеянию мой рассказ о событиях той судьбоносной ночи. Я не сказал ему ни слова перед отплытием, сочтя разумным изложить свои откровения в письменном виде. Читая и перечитывая их в свободное время, он составит куда более убедительную картину произошедшего, нежели услышав мой сбивчивый рассказ. Поступить с ними он волен так, как ему заблагорассудится – к примеру, должным образом прокомментировав их, продемонстрировать в любом обществе ради людского блага. Ради тех из читателей, кто незнаком с началом истории, я предваряю ее детальным описанием подоплеки событий.

Меня зовут Натаниэль Уингейт Пизли, и те, кто помнит газетные сплетни десятилетней давности или письма и статьи, опубликованные в журналах по психологии шесть или семь лет назад, знают, кто я такой и что собой представляю. В прессе не утихал шум вокруг необычной амнезии, от которой я страдал с 1908 по 1913 год, – ее связывали с преданиями об ужасе, безумии и ведьмовстве, таившимися в старинном массачусетском городке, где я поселился. Стоит, однако, упомянуть, что ни прошлое моей семьи, ни годы моей юности не омрачены ничем подобным. Этот факт весьма важен, ввиду того что столь внезапно павшая на меня тень явилась извне. Быть может, тягостные, темные века сделали ветшающий, полный назойливой молвы Аркхэм особенно притягательным для теней подобного рода, но даже это вряд ли достоверно в свете иных случаев, изученных мною впоследствии. Важнейшим обстоятельством является то, что мои предки и мое прошлое совершенно непримечательны. То, что меня настигло, пришло откуда-то еще, и я не могу найти слов, чтобы сформулировать это.

Я – сын Джонатана и Ханны (Уингейт) Пизли; оба происходят из старого хэверхиллского рода. Я был рожден и вскормлен в Хэверхилле, в старом доме на Бордмэн-стрит близ Голден-Хилл, и не бывал в Аркхэме, пока в 1895 году не получил в Мискатоникском университете должность преподавателя политической экономики. Тринадцать лет я жил счастливо и без забот. В 1896 году я женился на Элис Кизар, девушке из Хэверхилла; трое моих детей, Роберт, Уингейт и Ханна родились в 1898, 1900 и 1903 году. В 1898 году я стал доцентом, а в 1902-м – профессором. В то время я не интересовался ни оккультизмом, ни патопсихологией.

Приступ необычной амнезии настиг меня в четверг, 14 мая 1908 года. Случилось все совершенно внезапно, хоть позже я вспомнил, что за несколько часов до него меня посещали краткие, смутные, хаотичные видения, немало обеспокоившие меня своей беспрецедентностью; должно быть, то были продромальные симптомы. У меня разболелась голова; незнакомое чувство охватило меня, словно кто-то пытался завладеть моим сознанием.

Примерно в 10.20, когда я вел занятие по истории и современным экономическим тенденциям в шестой аудитории кафедры политической экономики, на котором присутствовали студенты третьего курса и некоторые второкурсники, мне стали видеться странные образы и казаться, что я нахожусь в помещении совершенно фантастического вида. Мысли мои, равно как и слова, все более отдалялись от предмета лекции, и студенты заподозрили неладное. Потеряв сознание, я обмяк на стуле, впав в ступор, из которого никто не сумел меня вывести. На протяжении последующих пяти лет, четырех месяцев и тринадцати дней мои физические и умственные способности скрывала мгла, лежавшая вне пределов нашего мира.

Конечно, о том, что случилось тогда, впоследствии я узнал от окружающих. Шестнадцать с половиной часов я провел без сознания, невзирая на то что меня доставили домой, на Крейн-стрит, 27, под тщательным наблюдением врача. В три часа ночи я открыл глаза и заговорил, изрядно напугав родных тем, как звучала моя речь. Стало ясно, что я не помнил ни себя, ни своего прошлого и, казалось, нервничал, пытаясь скрыть это незнание. Мой странный взгляд блуждал по лицам тех, кто меня окружал, а мимика была непривычной.