Мгла над Инсмутом - Говард Филлипс Лавкрафт

Я говорил странным голосом, подобно иностранцу. Слова звучали неумело, спотыкливо, я постоянно запинался, будто усердный ученик, что изучал английский язык лишь по книгам. Акцент мой был совершенно варварским, а используемые идиомы и выражения одновременно были донельзя архаичны и непонятны. Одно из последних врезалось в память самого молодого из докторов, с ужасом вспомнившего о нем двадцать лет спустя. В те годы оно вошло в обиход сперва в Англии, затем в Соединенных Штатах и, несмотря на свою сложность и неоспоримую новизну, полностью воспроизводило таинственные слова, произнесенные его необычным аркхэмским пациентом в 1908 году.

Силы вернулись ко мне сразу, но потребовалось немало времени, чтобы я вновь смог научиться пользоваться своими конечностями и владеть своим телом. Из-за этого, а также по причине огрехов моей памяти я некоторое время находился под пристальным наблюдением медиков. Когда я понял, что попытки скрыть прорехи в памяти потерпели крах, я прямо признался в этом и стал поглощать всевозможную информацию. Доктора пришли к выводу, что я потерял интерес к прежней личности, приняв собственную амнезию как данность. Они отмечали, что основные мои усилия пришлись на изучение определенных областей истории, науки, искусства, языковедения и фольклористики, причем некоторые были весьма трудными, иные же, по странной случайности лежавшие за пределами моего понимания, мог освоить даже ребенок.

В то же время они заметили, что я непостижимым образом владею знаниями во многих тайных сферах, не пытаясь их демонстрировать, но, напротив, всячески это скрывая. Безо всякого умысла, с обыденной уверенностью я упоминал об определенных событиях, невероятно далеких от пределов известной истории, обращая все в шутку, едва увидев изумление, вызванное этими словами. Два или три раза мои упоминания о будущем ввергали слушателей в неподдельный ужас. Вскоре эти поразительные эпизоды сошли на нет, хотя некоторые исследователи связывали их исчезновение с моей осторожностью, а не с иссякшим источником необыкновенного знания. С невероятной страстью я впитывал язык, обычаи и взгляды современников, словно любознательный путешественник, прибывший из далекой, чужой земли.

Едва лишь получив разрешение, все свободное время я стал проводить в библиотеке университетского колледжа; тогда же начались мои необычайные путешествия наряду с посещением частных курсов в университетах Европы и Америки, породившие массу слухов в последующие несколько лет. В то время я не страдал от недостатка внимания людей просвещенных, так как болезнь моя привлекла внимание многих известных психологов. Меня приводили в качестве типичного примера диссоциированной личности, хотя время от времени я ставил лекторов в тупик загадочностью симптоматики или тщательно скрываемыми насмешками.

Но никто не проявлял ко мне истинного дружелюбия. Нечто в моем облике и манере общения пробуждало смутные страхи и отвращение в каждом из тех, с кем я встречался, словно я был бесконечно далек от всего здравого и адекватного. Мысли об этом черном, тайном ужасе, связанном с неисчислимыми, чуждыми безднами, были на удивление стойкими и распространенными. Моя собственная семья не стала исключением. С момента моего внезапного пробуждения я внушал своей жене невероятный страх и омерзение; она клялась, что в теле ее мужа обитает нечто чужеродное. В 1910 году она подала на развод и ни разу не изъявила желания увидеться со мной после того, как в 1913 году я вновь пришел в себя. Мой старший сын и младшая дочь испытывали схожие чувства и больше не желали меня знать.

Лишь второй из моих сыновей, Уингейт, сумел преодолеть ужас и антипатию, вызванные столь внезапной переменой. Да, он чувствовал, что я стал для него чужим, но в свои восемь лет не терял веры в то, что мое прежнее «я» снова вернется. Когда это действительно случилось, он отыскал меня, и суд решил, что я вправе опекать его. В последующие годы он помогал мне в исследованиях; теперь ему тридцать пять лет, и он стал профессором психологии в Мискатоникском университете. Но меня не удивляет тот ужас, что я будил в сердцах тех, кто окружал меня в те дни, – не было никаких сомнений в том, что разум, голос и облик существа, очнувшегося 15 мая 1908 года, не принадлежали Натаниэлю Уингейту Пизли.

Не стану предпринимать попыток поведать о своей жизни с 1908 до 1913 года, так как читатель, подобно мне, может ознакомиться с ее подробностями, изучив старые газетные архивы и научные журналы. Обретя возможность распоряжаться своим состоянием, я тратил его неспешно и в целом разумно – путешествуя и обучаясь в разнообразных университетах. Все мои поездки объединяло то, что я отправлялся в самые отдаленные и уединенные уголки земли. В 1909 году я провел месяц в Гималаях, а в 1911-м привлек всеобщее внимание тем, что отправился с караваном верблюдов в неизученные уголки Аравийской пустыни. Я так и не сумел узнать о том, что происходило со мной в дни тех странствий. Летом 1912 года я нанял корабль и отправился в Арктику, на север от Шпицбергена, вернувшись в крайнем разочаровании. Позже в том же году, превзойдя как предшествующих, так и последующих исследователей, я провел несколько недель в обширном комплексе известняковых пещер в Западной Виргинии – во мраке этих запутанных лабиринтов моих следов теперь не отыскать.

Мое пребывание в университетах ознаменовано невероятно быстрым усвоением материала, словно вторая личность обладала интеллектом неизмеримо большим, чем я сам. Также я обнаружил, что скорость моего чтения и усвоения знаний феноменальна. Каждую книгу я мог детально изучить, пробежав ее глазами, пока быстро листал страницы, мгновенно интерпретируя сложные метафоры самым поразительным образом. Время от времени распространялись почти отталкивающие слухи о силе, с помощью которой я влиял на мысли и волю людей, хотя старался пользоваться этим даром как можно реже.

Дурные толки иного рода приписывали мне сношения с лидерами оккультных обществ и учеными, заподозренными в связях с безымянными сборищами гнусных жрецов, поклонявшихся древним богам. Истинность их в то время не была доказана, но не было сомнений в том, что они появлялись благодаря предмету моего чтения – редкие книги в библиотеках нельзя взять тайно. Конкретным их доказательством, впрочем, являются заметки на полях – подробнейшим образом я изучал Cultes des Goules графа д’Эрлетта, De Vermis Mysteriis Людвига Принна, Unaussprechlichen Kulten фон Юнцта, дошедшие до нас фрагменты загадочной «Книги Эйбона» и наводящий ужас «Некрономикон» безумного араба Абдуллы Альхазреда. Нельзя отрицать, что возрастание активности подпольных культов пришлось как раз на время моей странной трансформации.

Летом 1913 года я стал проявлять признаки апатии, мои прежние интересы угасали, и намекать знакомым, что вскоре со мной случится некая перемена. Я припоминал события своей прошлой жизни, но большинство слушателей сомневались в моей правдивости, так как все, о чем я говорил, можно было почерпнуть из моих старых записей. Примерно в середине августа я вернулся в Аркхэм и снова занял свой пустующий дом на Крэйн-стрит. Там я установил причудливый аппарат, сконструированный с использованием деталей, предоставленных европейскими и американскими производителями научного оборудования, и тщательно скрывал его от всех, кто был достаточно умен, чтобы догадаться о его предназначении. Те, кто его видел – рабочий, горничная и мой новый домоуправитель, – описывали невиданную мешанину рычагов, колес и зеркал примерно двух футов высотой, а шириной и длиной в один фут. Зеркало в центре было круглым и выпуклым. Все эти факты подтвердили те фирмы-производители, которые удалось разыскать.