Всешутейший собор - Лев Бердников

Смерть Николая Еремеевича может показаться странной: кончина Екатерины II настолько его ошеломила, что вызвала у него горячку, он лишился языка и очень скоро умер. «Какая могла быть связь между сими двумя умами? – вопрошает по этому поводу современник. – Стыдно даже ставить их рядом в разговоре…» А литературовед В.А. Кошелев утверждает, что Струйский «едва ли даже и видел императрицу». На самом же деле наш герой был неизменно в зоне ее внимания. 23 февраля 1771 года монархиня собственноручно подписывает абшид (приказ об отставке) об увольнении Струйского с чином прапорщика «за добропорядочную и беспорочную службу в гвардии». Примечательно и то, что жена Николая Еремеевича, Александра Петровна, была до замужества фрейлиной императрицы. Младшая же дочь Струйских, Екатерина Николаевна, носила два имени: Екатерина и Анна. И вот почему: узнав о том, что у четы Струйских должен родиться ребенок, монархиня выразила желание, если родится дочь, назвать ее Екатериной. Тотчас же из Петербурга в Рузаевку поскакал курьер, чтобы сообщить о ее высочайшей воле, но посланный опоздал и приехал, когда новорожденную уже окрестили и дали ей имя Анна. Однако в метрику девочку все-таки записали Екатериной, и домашним потом строго возбранялось говорить, что она была крещена Анной. И впоследствии Струйский не единожды встречался с императрицей (известно, что в числе «предстателей» о нем выступали «шпынь» Л.А. Нарышкин и бывший елизаветинский фаворит И.И. Шувалов) и лично подносил ей свои издания, не говоря уже о том, что большинство книг посылал с оказией или по почте. «Государыне всеавгустейшей! премилостивой! премудрой! кроткой и великодушной! удивляющей миром и войною все племена земные!» – обращается он к Екатерине. Он посвящает ей стихи в самых различных жанрах: эпистолы, стихи «на случай», стансы, оды, гимны и т. д. Вот фрагмент из его «Епистолы ея императорскому величеству всепресветлейшей героине великой императрице Екатерине II…» (она была переиздана дважды):

Сохранились экземпляры первого издания сего произведения, в которых один из величальных стихов в адрес Екатерины напечатан аж золотом! Подобное роскошество изданий Струйского и льстило самолюбию Семирамиды Севера, которая похвалялась тем, что за сотни верст от Петербурга, в далекой российской глубинке, процветает типографическое художество. Однако это не помешало историку XX века А.Е. Зарину охарактеризовать «Епистолу…» как нечто, отличающееся «полнейшим отсутствием смысла».

В своем имении Струйский создал подлинный культ Екатерины. Он заказал ее портрет, и надо сказать, это был один из лучших ее портретов. На обороте холста Николай Еремеевич оставил такую надпись: «Сию совершенную штуку писала рука знаменитого художника Ф. Рокотова с того самого оригинала, который он в Петербурге списывал с императрицы. Писано ко мне от него в Рузаевку 1786 году в декабре…» А на потолке парадной залы его особняка наличествовал великолепный плафон с изображением монархини в виде Минервы, восседающей на облаке в окружении гениев и прочих атрибутов высокой поэзии. Она поражает стрелами крючкодейство и взяточничество, олицетворяемое сахарными головами, мешками с деньгами, баранами и др. И как венец всему – рядом высится башня с державным двуглавым орлом…

Николай Еремеевич не в шутку претендовал на звание придворного барда, наравне с бессмертным Г.Р. Державиным, но удостоился от последнего иронической эпитафии:

Как о парнасском буффоне, страдавшем «стихотворным сумасшествием», отзывались о нем современники. Но писания этого шута от литературы почему-то не вызывали смеха, как, скажем, произведения известного графа Д.И. Хвостова. «У этого встречается иногда гениальность бессмыслицы, – объясняет литератор М.А. Дмитриев, – у Струйского – одна плоскость, не возбуждающая живого смеха. Он не представил бы никакого предмета шутки…» Но если в глазах ценителей литературы Струйский не заслуживает даже улыбки, он тем не менее интересен как колоритная личность русского XVIII века и достоин если не снисхождения, то во всяком случае понимания и памяти потомков.

Его называют старшим родственником Козьмы Пруткова и капитана Лебядкина, «первейшим российским графоманом» и даже «королем графоманов». Граф Дмитрий Иванович Хвостов (1757−1835) известен современным россиянам как отчаянный строчкогон, олицетворение воинствующей бездарности и беспримерной плодовитости. Хвостов, или, как его аттестовали, Ослов, Свистов, Хлыстов, Графов, стал в начале XIX века ходячей мишенью веселых шуток, едкого сарказма, а подчас и откровенных издевательств. Тогда даже возник целый литературный жанр – «хвостовиана», целенаправленный на сатирическое осмеяние этого «конюшего дряхлого Пегаса». Над стихами графа потешались Н.М. Карамзин и И.И. Дмитриев, И.А. Крылов и В.А. Жуковский, Н.И. Гнедич и А.Е. Измайлов, Д.В. Дашков и А.Ф. Воейков, В.Л. Пушкин и К.Н. Батюшков, А.С. Пушкин и П.А. Вяземский и др.

Имя Дмитрия Ивановича настолько срослось с болезненным пристрастием к сочинительству, что, как заметил современный литературовед И. Шайтанов, «когда в России говорят “графоман”, первым вспоминается граф Хвостов». Не случайно в 1997 году произведения Хвостова были изданы под грифом «Библиотека Графомана» (пока эта книга – единственная в этой серии). Автор предисловия М. Амелин утверждает, что само слово «графоман» происходит на русской почве от слова «граф» и прямо соотносится с нашим графом-виршеплетом. И хотя этимология М. Амелина неверна («графоман» изначально восходит к греческому «графо» («пишу») и в русский язык попало значительно позднее, причем через посредство французского, где оно впервые фиксируется только в конце XVIII века), сама эта его «ошибка» говорит о необычайной популярности Хвостова среди российских книгочеев.

Господствует мнение, согласно которому Хвостов, начав сочинять стихи с юных лет, всегда оставался бесталанным писакой, что он неизменно «был самым ярым, но и самым бездарным последователем ложноклассицизма». С тех же позиций подходят, как правило, и к творчеству Хвостова XVIII века. «В героическую эпоху витийственной оды, – пишет критик И. Булкина, – Хвостов был неудачным поэтом. И не более того». Ей вторит А. Немзер: «До начала 1800-х годов Хвостов не выделялся из немногочисленной когорты тогдашних рифмотворцев». Но существуют и иные характеристики поэзии раннего Хвостова. Так, Ю.М. Лотман заметил, что опыты графа были не только «ничуть не ниже литературного уровня его времени», но и «сочувственно воспринимались в литературных кругах»; а литературоведы Н.М. Гайденкова и В.П. Степанов подчеркивают, что граф «начинал свою деятельность как подающий надежды поэт сумароковской школы». Об «очевидных поэтических достоинствах» произведений Хвостова тех лет говорит и известный историк В.С. Лопатин. Приходится, однако, признать, что дальше беглых замечаний оценочного характера дело не шло и литературная деятельность раннего Хвостова и поныне остается неисследованной и почти совершенно незнакомой современному читателю.