Песнь Кали - Дэн Симмонс

«Пусть это начнется здесь. Пусть это начнется сейчас».

Я резко остановился, налетев на стену, и отступил назад из-за сильной отдачи. Руки и ноги тряслись и подергивались, словно в эпилептическом припадке. Я сделал два шага в сторону зала.

– Будь ты проклята! – закричал я (кажется, закричал) и шагнул обратно, к стене. Но там оказалась дверь, и я ввалился на четвереньках в длинное, темное помещение.

Дверь закрылась и наступила тишина. Настоящая тишина. Я остался один. Комната была продолговатой, тускло освещенной и пустой, если не считать нескольких стопок невостребованного багажа, каких-то коробок и сундуков. Я сел на бетонный пол и огляделся. Потрясенный, я постепенно узнавал обстановку. Посмотрев направо, я увидел обшарпанную стойку, на которой когда-то стоял гроб авиакомпании.

Песнь смолкла.

Несколько минут сидел я на полу, тяжело дыша. Пустота внутри меня была теперь почти приятной: она воспринималась как отсутствие чего-то черного, ядовитого.

Я закрыл глаза. Я вспомнил, как держал Викторию, когда она появилась на свет, как брал ее на руки потом, вспомнил исходивший от нее детский молочный запах и те тридцать шагов от родильной палаты до процедурного кабинета.

Не открывая глаз, я схватил за ручку свою сумку, поднял повыше и швырнул как можно дальше вдоль длинного помещения. Она сбила пыльную полку и с грохотом исчезла из виду в груде коробок.

Я выбрался оттуда, прошел двадцать шагов по пустому коридору – и оказался в зале, всего лишь в десяти шагах от единственной работавшей кассы. Я купил билет на ближайший рейс.

Задержек не произошло. Когда через двадцать минут самолет «Люфтганзы», летевший до Мюнхена, поднялся в воздух, на его борту было всего с десяток пассажиров. У меня и мысли не возникло посмотреть на Калькутту в последний раз. Я заснул еще до того, как убрали шасси.

В Нью-Йорке я приземлился на следующий день и пересел на рейс до Бостона. Здесь у меня окончательно сдали нервы, и я ничего не мог поделать с дрожью в голосе, когда позвонил Амрите, чтобы попросить ее приехать за мной.

К тому времени, когда она примчалась в красном «пинто», меня уже всего трясло и я не вполне ориентировался в окружающей обстановке. Она хотела было закинуть меня в больницу, но я вдавился поглубже в черное виниловое сиденье и умоляюще попросил:

– Поезжай. Поезжай, пожалуйста.

Мы направились на север по шоссе 1-95, а вечернее солнце отбрасывало длинные тени на середину дороги. Поля были еще влажными после недавнего ливня. Зубы у меня стучали помимо моей воли, но я все равно не умолкал. Амрита вела машину молча, время от времени поглядывая на меня бездонными, темными глазами.

– Я понял, что это именно то, чего они от меня хотели. Чего Она от меня хотела,– сказал я, когда мы подъезжали к границе штата.– Не знаю почему. Возможно, Она хотела, чтобы я занял его место, как он занял место Даса. А может быть, Кришна спас меня, поскольку знал, что когда-нибудь они вернут меня туда для какого-нибудь другого безумства. Не знаю. И не хочу знать. Ты понимаешь, что действительно важно?

Амрита посмотрела на меня и ничего не сказала. Вечерний свет окрашивал золотом ее смуглую кожу.

– Я обвинял себя каждый день и знал, что так и буду каяться до самой смерти. Я думал, что это моя вина. Это и было моей виной. А теперь я понял, что и ты винила себя.

– Если бы я тогда не впустила ее…– заговорила Амрита.

– Да! – Голос мой сорвался почти на крик.– Я знаю. Но мы должны остановиться. Если мы не переступим через это, мы лишь уничтожим друг друга и самих себя, разрушим то, что значили мы втроем. Мы станем частью тьмы.

Амрита остановилась на площадке неподалеку от выезда из Солсбери-Плейнс. Она убрала руки с руля. Несколько минут мы сидели в тишине.

– Я тоскую по Виктории,– сказал я, впервые после Калькутты произнося имя нашей малышки в присутствии Амриты.– Мне не хватает нашей девочки. Я тоскую по Виктории.

Она опустила голову мне на грудь. Ее слова заглушала моя рубашка и начинавшиеся рыдания. Потом наступило просветление.

– И я тоскую, Бобби. И мне не хватает Виктории. Мы сидели, прижавшись друг к другу, а мимо, взвихривая воздух, с шумом проносились грузовики, и постепенно иссякающий поток машин заполнял шоссе выцветшими красками и шорохом покрышек по асфальту.

Если в сердце ни злобы, ни зависти больше нет,

То душа обретает свой первозданный цвет,

Понимая вдруг, что покойна себе сама,

Сама себе сладостна и сама же себе страшна,

Ее светлая воля с волей Небес заодно;

Она может, пусть хмуры все лица,

Пусть везде непогода злится

И ревет толпа – счастливой быть все равно.[5]

Уильям Батлер Йейтс, «Молитва о моей дочери»

Сейчас мы живем в Колорадо. Весной 1982 года меня пригласили в один местный колледж для организации небольшого семинара, и на восток я возвращался лишь для того, чтобы забрать Амриту. Наш продолжительный визит перешел в более или менее постоянное проживание. Дом в Эксетере мы сдали в аренду вместе с обстановкой, но восемь картин сейчас висят здесь, на грубой стене нашего жилища, и этюд маслом Джейми Уайета, приобретенный нами в 1973 году, лучше всего передает богатую игру света, которую мы видим из окна. В первые же месяцы нашего пребывания в Колорадо великолепие этого света овладело нашим воображением, и мы с Амритой предприняли, поначалу робкие, попытки писать маслом.

По бостонским стандартам колледж оборудован бедновато, жалованье мы получаем небольшое, но дом, в котором мы живем, когда-то был сторожкой лесничего, и из большого окна можно разглядеть заснеженные вершины милях в ста к северу. Свет настолько резкий и прозрачный, что от него болят глаза.

В основном мы ходим в джинсах, а Амрита научилась управлять полноприводным «Бронко» и в слякоть, и в снег. Нам не хватает океана. Более того, мы скучаем по некоторым из наших друзей и преимуществам прибрежной цивилизации. Ближайший город теперь в восьми милях от нас, вниз по склону от студенческого городка. В разгар летнего сезона его население не превышает семи тысяч человек. Самый изысканный здешний ресторан называется «Ля Кочина», а кроме него мы можем выбирать между пиццерией «Пицца-Хат», «Приютом для завтраков» Норы, гриль-баром Гэри и работающей круглосуточно забегаловкой у стоянки для грузовиков на федеральном шоссе. Летом мы с Амритой усиленно налегаем на мороженое в «Тейсти Фриз». До постройки нового городского центра местная библиотека расположилась в автоприцепе. Денвер находится в трех часах езды, и зимой оба перевала часто бывают закрыты на много дней.

Но здешний воздух кажется нам особенно чистым, и мы чувствуем себя гораздо лучше по утрам, словно высота здесь несколько уменьшает силу тяжести, диктующую свои условия остальному миру. А свойства здешнего дневного света – не просто приятное для нас явление. Для нас – это форма ясности. Целительной ясности.