Ночная Земля - Уильям Хоуп Ходжсон

И тут я вдруг осознал, что Наани напевает уже древнюю мелодию наших нынешних дней, которая не звучала на земле целую вечность. Яне сразу понял, почему эта песня так потрясла мое сердце, как и то, что некогда любил ее.

А потом — разом — покой и тишина древнего, еще подлунного мира, окутали меня. Я распознал старинный любовный напев. А голос Девы иногда осекался, ибо слова не всегда могли проникнуть сквозь заслонявшие память вуали. Тут кровь вострепетала в моих жилах, и горло стиснула память о прошлых рыданиях. Следом пришла глубокая печаль, а за нею золотой туман памятной издревле любви. Во всем величии возродилась она теперь в моем сердце, и в тот миг я понял, сколь многое мы с ней забыли, считая, что помним все прежние радости и печали.

И я смотрел на Деву невидящими глазами, зная, что и она плачет — не от боли, от прилива воспоминаний, в которых смешивались Нежность, Печаль и Любовь. Все, Что Было, и То, Чему Не Пришлось Совершиться; все что возвышает нас Духом к Извечному Свету, прорывающему серые сумерки, к предельному покою и тишине, к далеким негромким напевам, доносящимся из-за тенистых гор, воздвигнутых временем и забвением. Словом, Дева плакала, глядя вперед, — не от скорби, горделиво подняв голову, словно бы озаренная истинной Славой. Голос ее иногда прерывался, покоряясь воспоминаниям, а она шла и пела, как победительница, и пусть лицо ее было в слезах, вся душа Наани открывалась тогда передо мною — чистая, удивительная в своих тревогах и радостях.

Мне казалось, что она и не замечала, что поет; Наани словно погрузилась в думы, и высокий дух открывал перед нею все чистое, истинное и благородное.

И вдруг песня ее зазвучала с истинной силой, словно не было вечности. Милые, безумные, вдруг возникшие заново воспоминания, несли с собой чудо и боль, которых еще не знали среди людей, которых не знать более никому… не знать этой любви, утраты, тоски, не знать пролетевших веков и прошлого счастья — во всем его очаровании — и страшного расставания… всего, что сгинуло в бездне лет.

Мне уже почти казалось, что вокруг нас негромкими отголосками зазвучали голоса милых давно ушедших друзей… Воспоминания окружали меня — как и Наани. Слезы щипали глаза, а Наани шла между редких деревьев и скал, как бы внутри светлого круга, рожденного пламенем древних закатов. И я казался себе сразу и человеком будущего, и собой, пишущим эти строки, а рядом со мной была только Дева. Не могу назвать ее Наани или Мирдат, обе они сливались в Мою Единственную, и за перемешавшимися обличьями я видел возле себя один-единственный дух.

Потрясенный видением, я ощущал, что все вокруг меня делается нереальным, уступая место воспоминаниям. Все вдруг рассеялось, и, вернувшись в Страну Морей, я заново поглядел на Наани… а она все шла — одинокая между деревьев и скал.

Ощутив на себе мой взгляд, она повернулась и, протянув ко мне руки, поглядела на меня с такой любовью, словно бы нуждалась только в моих объятиях. И в сердце моем царила все та же святая потребность, ибо во всей вселенной не могло быть большего чуда, чем наша встреча после вековечной разлуки.

Подбежав друг к другу, мы остановились — молча — ибо не было слов, способных передать то, что наполняло наши сердца. Надеюсь, вы сразу поймете меня. Воистину случается человеку испытывать мгновения немоты, пусть и не настолько великой.

Наконец мы успокоились, Наани даже развеселилась, и мы продолжили путь.

Все, что я уже поведал вам, во многом открыло для вас душу Девы, а я не знаю подобной ей в целом мире. Только и ты, читатель мой, скажешь так о своей любимой… такой видит свою единственную всякий мужчина, знающий истинную любовь. Так говорит сама природа человеческого сердца.

Возможно, ты скажешь, что моя Дева была раскрасавицей. А как же иначе? Но ведь и ты захочешь, чтобы я признал красоту твоей Дамы. И это справедливо; мужчине нетрудно понять мужчину: ведь все мы любили, радовались и верили — каждый своей единственной.

Наконец, некоторое время спустя мы оказались возле укрытой деревьями скальной котловины, которую теплый ключ наполнял водой, припахивавшей какими-то солями.

Дева сказала мне, что хочет вымыться, и я решил, что место вполне подходит для этого. Опробовав воду, я обнаружил, что она мягка и вполне пригодна для наших намерений, хотя и отдает едкими щелочами.

Когда мы оба омылись, Дева попросила меня повернуться к ней спиной; Наани словно бы забавляло то, что я не могу ее видеть, потому что плеска воды я не слышал, хотя простоял спиной к ней достаточно долго.

Наконец я спросил ее, что она делает, и Наани ответила, что еще не закончила свой туалет. Однако, сообразив, что она дурачит меня, я обернулся. Дева сидела на камне, должно быть, не переменив позы с тех пор, как просила меня отвернуться. Я даже чуть рассердился и укорил Деву. Сделал я это в шутливом тоне, вежливо и ласково, потому что знал ее настроение и причины его.

Потом я сказал Наани, что люблю ее, но что сейчас пора продолжать путь.

Однако она ответила мне гримасой, поэтому я подошел к ней, чтобы вселить в Наани повиновение. Веселая и лукавая, она не хотела ничего слышать и, зажав себе уши, вновь запела, изображая, что не хочет слушать меня.

Я отвел руки Девы от ушей, осторожно поцеловал их, а потом прикоснулся к ее поющим губам, чтобы прекратить эту сладкую муку. Не добившись успеха, я наконец подхватил ее на руки, — вместе с узелком, — и так и унес, босую; а волосы Наани рассыпались по моей броне, вселяя в душу восторг.

Вопреки собственному желанию оказавшись на моих руках, Наани от неожиданности смиренно покорилась мне, а потом вдруг рассердилась. Но я не обращал на ее настроение особого внимания, мне только хотелось изменить его… только волосы ее казались мне удивительно красивыми на сером металле. Наконец она притихла в моих руках и успокоилась. Я понимал, что она не в духе, однако не испытывая уверенности, не стал задумываться.

Когда мы удалились на добрую милю, она подставила свои губы для поцелуя, и я поцеловал их с великой любовью, потому что она была так мила мне. И Наани сказала мне самым обычным тоном, что умнее будет вернуться за ее обувью, которую я забыл возле котловины, поднимая ее на руки. Тут уж я оторвал тонкую ветку от оказавшегося рядом дерева — розгу, которыми в наше время порют мальчишек — и левой рукой пригрозил Наани, чтобы выразить этим свое недовольство. Она тут же прекратила капризничать и устроилась у меня на руках.

Мы вернулись за обувью Девы, и она притихла в моих руках, но не в покое и смирении сердца, а потому что такова была ее прихоть.

Обувь Девы осталась возле воды, Наани скоро обулась, не приняв моей помощи, а потом связала волосы на затылке, чтобы из духа противоречия спрятать их от моего взгляда, ведь она превосходно знала, как мне нравится, когда они рассыпаются по ее плечам.

Я лишь молча смотрел на нее, и Наани торопливо глянула на меня, чтобы узнать, почему я так поступил. Но я качнул головой, улыбаясь ее капризу, и Наани отвернулась от меня.

Мы отправились дальше, и хотя Дева нередко отходила от меня, но не шалила и не пела.