Святая, смешная, грешная - Виктор Ермаков

Дрова в камине потрескивали и, прогорая, оседали, посылая вверх сноп искр. Костёр медленно умирал. Его редкие слабеющие языки, сопротивляясь из последних сил, бились в камине, пытаясь вырываться на свободу, в последнем порыве даря людям своё тепло, надежду, свою искренность…

Я по-прежнему сидела верхом на подлокотнике дивана, с интересом и удовольствием наблюдая за Костей, его движениями, наклоном головы, за тем, как он непринужденно и одновременно грациозно пьет вино. Дрова в камине последний раз вздохнули слабейшим пламенем и затихли. Костя взял коробок спичек, которыми ещё час назад разжег камин. Это были специальные длинные спички для розжига камина или костра. Отставив в сторону недопитый бокал, он чиркнул спичкой. Огонёк был настолько мал и слаб, что осветил только его лицо и вытянутую, как при взмахе дирижерской палочкой, руку. Его рука двигалась медленно и плавно, зажигая одну свечу за другой, рождая музыку огня и света. Свечей было много – больших и совсем маленьких, тонких и толстых. Они стояли везде – на полу, на всевозможных полочках и декоративных выступах, находящихся на разных уровнях стены… Маленькие язычки пламени заплясали, выхватывая из темноты наши тела, движения, предметы интерьера. Эти магические пляшущие язычки и запах плачущего воска ещё больше придавали комнате какое-то языческое, ритуальное таинство.

В углу, недалеко от дивана, на возвышении, скрытым темнотой – возможно, это был небольшой столик или тумбочка – лежала рысь. Сказать, что это было чучело, не поворачивался язык. Ранее я слышала от Кости, что это уникальная работа, что у этого чучела искусственные стеклянные глаза, произведенные какой-то известной бельгийской фирмой… Уникальность этих глаз заключалась в том, что их невозможно было отличить от настоящих – они «умели» следить за движением, ходьбой, перемещением человека. Где бы ты ни находился, они смотрят на тебя, Ваши взгляды обязательно встретятся. Создавалось красивое и одновременно слегка жутковатое впечатление охоты – охоты, когда жертвой являешься ты. Если смотреть на рысь, не отрываясь несколько секунд, то начинало казаться, кисточки на её ушах напряженно подрагивают, ещё мгновение – и она окажется на пружинистых лапах, готовая совершить свой прыжок. В её глазах читалось соперничество, претензии на территорию. На Костю. Встав с дивана, я медленно подошла к рыси. Сделав глоток вина, запустила пальцы в её густую буровато-рыжую в пятнах шерсть. Пламя свечи отразилось в её зрачках, сделав их угрожающими. Наши взгляды встретились – взгляды двух кошек. Ведь я тоже была из породы кошачьих, но, возможно, даже более опасной, хитрой, умной… Я не была готова уступать или делить Костю. Это мой самец. «Доказать? Смотри!»

Сощурив свои хитрые, полные уверенности в победе глаза, я расстегнула пуговицу своих обтягивающих джинсов. Запустив большие пальцы за пояс, чуть покачивая бедрами, медленно, сантиметр за сантиметром, я стала спускать джинсы вниз. Нечаянно, а, возможно, это было частью моего плана, одновременно вместе с поясом джинсов под моими пальцами оказались бретельки трусиков… Спустив их до самого низа, мой взгляд упёрся в плотно зашнурованные полукеды. Несколько секунд я оставалась в позе описавшегося ребёнка, когда он спускает свои мокрые штанишки или колготки, подставляя свою голую попу на обозрение всем, застывает в раздумье, не зная, что ему делать дальше. В отличие от ребёнка, я точно знала, что мне делать.

Нагнувшись, я стала развязывать намокшие от росы шнурки, которые никак не хотели поддаваться моим рукам. В таком положении я могла делать две вещи одновременно: развязывать «гордиевы узлы» и наблюдать в щель между своих ног за предсказуемой, как мне казалось, реакцией Кости. И тут я поняла, что его поведение, его реакция отнюдь не были предсказуемы, как я предполагала, изначально замышляя свой план. «Хм… ошибочка вышла», – промелькнуло в моей голове. В его взгляде было достаточно желания, возбуждения, страсти, но более всего в его глазах читался интерес, смятение, вдохновение. Он смотрел заворожено, отрешённым взглядом художника, видящего то, что не замечают другие. Глядя на меня, на мою позу глазами загипнотизированного человека, своим взглядом, жестом он как бы говорил: «Стой так, не двигайся».

Продолжая стоять в той же позе возле тумбочки, с которой на меня смотрели жёлтые глаза рыси, я ждала… Сейчас он подойдет, нежно опустит свои ладони мне на бедра и возьмёт меня сзади. Но он подошёл не ко мне. Он подошёл к креслу. Оно, взвизгнув всеми ножками по шероховатой плитке пола, приняло меня в свои объятия. Я утопала в нем, полулежа, со спутанными своими же джинсами ногами, мокрых полукедах и с голой попой.

– Катя, прошу тебя, лежи так, не двигайся.

Костя исчез за дверью, ведущей в одну из спален, и через секунду появился с фотоаппаратом в руках. В голубых рваных джинсах, белом пуловере, с большой и увесистой камерой «Никон» в руках он был похож на профессионального фотографа гламурных журналов.

– Хочешь фотосессию устроим? – спросил он, сделав взгляд настолько невинным, что не вызвал ничего, кроме возбуждения.

Он умел делать этот невинный, по-детски обезоруживающий взгляд, от которого ноги подкашивались и хотелось скорее спустить трусики. Я прижала ноги, закрывая от вспышки свой треугольничек, и протестующе выкинула вперед руку с открытой ладонью, закрывая лицо. Камера была достаточно профессиональная. Он делал десятки кадров в минуту. Наконец устав закрываться от назойливых вспышек, мои движения стали более медленными, менее бескомпромиссными, оставляя незакрытыми самые интимные места. Под беспрерывные щелканья затвора фотоаппарата я наконец развязала шнурки, и моя обувь полетела сушиться поближе к остывающему камину. Мгновение назад мой папарацци умудрился сделать снимок, где я, полулежа в кресле, задрав ноги, стягиваю с них узкие джинсы. Стекло объектива покраснело от стыда. А может, это были красные блики свечей, отражающиеся в объективе? Мне явно начинал нравиться мой личный фотограф, как, собственно, и сама фотосессия – они оба будоражили мою кровь, маня продолжением.

Под моей майкой не было бюстгальтера, поэтому, стягивая её через голову, я задела и без того возбужденные соски, после чего они стали ещё более яркие, крупные, твердые. Мой милый фотограф не мог этого не заметить. Крутя и настраивая объектив в нужное положение, он стал брать мои соски, грудь крупным планом. Я всё больше входила во вкус, чувствуя возбуждение – от голого тела, ступающего босыми ногами по прохладной плитке пола, от темноты ночи, подглядывающей за мной через огромные ничем не зашторенные окна, от наглого, не знающего границ приличия объектива, не оставляющего тебе возможности сделать незамеченным любой неприличный жест, наклон, движение тела…

Попав в ловушку своего возбуждения и опытности фотографа, не оставляющего тебе пути к отступлению, я переступила черту, за которой остались стыд, благоразумие, ориентация во времени и пространстве. Костя ловил каждое моё движение! Вот я у стены, подняв соединенные руки вверх, чуть касаясь её лопатками, выставляя грудь, плоский живот, лобок вперёд под объектив камеры. Десятки щелчков, и мои снимки на флешке.

Не разнимая и не опуская рук над головой, сползаю вниз по стене. Мои ягодицы касаются пяток, колени широко разведены, одна ладонь опускается и ложится между ног… Успел ли мой фотограф сделать самые откровенные снимки, когда моя рука была в движении? Не знаю.