Горизонт в огне - Пьер Леметр

В течение месяца Соланж забрасывала Поля письмами и подарками, нотами, пластинками, афишами, все это можно было определить по форме свертков. Но он не вскрывал посылки. Влади каждое утро смахивала с них пыль, приговаривая:

– Szkoda nie otworzyć tej przesyłki… W środku mogą być prezenty, naprawdę nie chcesz otworzyć?[36]

Поль отрицательно качал головой. Ему бы следовало их выбросить, но это было выше его сил. Он вел себя как отвергнутый любовник, который решился на расставание, но какая-то часть его еще этому противилась. Фотографии Соланж по-прежнему украшали стены, но он больше не слушал ее пластинок. Понимая, что Полю необходим любой предлог, любое оправдание, Влади продолжала настаивать:

– Skoro nie chcesz otworzyć, uprzedzam cię, że sama to zrobię![37]

В середине августа Поль наконец сдался, ну хорошо, взял большой розовый конверт, пахнущий пачули, – Мадлен всегда говорила: как ужасно воняют эти духи, не понимаю, как можно любить подобное… Это был первый ответ Соланж. Поль подозревал, что она будет защищать себя и рейх. Хуже, объявит об отмене концертов в Берлине, но назовет не те причины. Полю было не важно, поедет она туда петь или нет, – ведь, по сути, она разделяла ценности национал-социалистов. Она писала неровным почерком, еще более напыщенно, чем обычно:

Соланж хвасталась не без причины. Штраус неоднократно выражал свое восхищение тем, что он называл «загадкой Галлинато». Это очень точно определяло чувство, которое испытывали зрители, когда видели, что эта огромная женщина сидит и поет, как птичка, что ей стоит пальцем пошевельнуть – и вы плачете от ее «Тоски» или «Мадам Баттерфляй». И Штраус, пользующийся доверием Геббельса, первым превратил приезд Соланж в выдающееся событие, а Геббельс – в политический ход. Их в этом убеждали и многочисленные утверждения самой Соланж: «На пахвалу я была щидра! Геббельс сам мне написал, что очин горд тем, что я приизжаю, я везде это повторяла и всегда добавляла что-нибуть приятное о Гитлере, им это правда доставила удовольствие».

Программа полностью отвечала тому, на что надеялся рейх, – Бах, Вагнер, Брамс, Бетховен, Шуберт. Уже в июне немецкие газеты раструбили о том, что все места проданы.

Соланж подождала до середины июля и заявила Рихарду Штраусу, что будет петь также и «Verlorenes Land Meine» и «Freiheit, meine Seele» Лоренца Фрейдигера. «На них эта произвела впичатление, зайчик мой, ты даже не представляиш!»

И это понятно. Фрейдигер был ректором консерватории в Эрфурте и музыкантом относительно малоизвестным, пока в марте его не сняли с работы за отказ сочинить гимн для нацистов Тюрингии. Названия обоих сочинений – «Потерянная страна» и «Моя свобода, моя душа» – не сулили рейху ничего хорошего и пятном ложились на предстоящее событие, что Штраус и поспешил дипломатично объяснить Соланж. «Дорогой друг, – писал он, – эти два произведения вторичны и недостойны вашего таланта. Не считая того, что мы без всякого на то основания бросим тень на событие, которое здесь полагают историческим».

«Историческим, зайчик мой, представляишь?»

Поль заулыбался.

– Mój Boże… ale… co to jest?[38] – спросила Влади, она держала в руках большую коробку, которая пришла вместе с письмом от Соланж.

Поль не ответил, он читал.

«Штраус написал мне два разы». После чего рейх, уже привыкший командовать, не опасаясь, что его ослушаются, просто-напросто отказался добавить произведения в программу… и счел вопрос закрытым.

«Я ответила Штраусу, что я прекрасна понимаю рейху и значит, концерт аннулирован».

Тогда в правительстве заволновались. Штраусу храбрости было не занимать, он встал на сторону Соланж, но дело решилось не благодаря его отношению к вопросу. Просто власти уже сделали то-то и то-то, да и сама Соланж все множила свои заявления, а потому было бы хуже концерт отменить, чем провести. Геббельс спрашивал себя, не поступил ли он опрометчиво, поддавшись эйфории, желанию, чтобы Галлинато пела для рейха. Отмена концерта вызвала бы в Европе бурю эмоций, и все бы узнали о ситуации этого Фрейдигера и еще нескольких. На самом деле речь идет всего о каких-то двух неизвестных произведениях, говорили в Берлине, ничего особенного.

«И это еще ни все. Я продолжаю выступать с громкими заивлениями. Хвалить рейх. А по поводу декораций – прикладываю тебе проект, который я одобрила».

– Mój Boże… ale… co to jest? – еще раз спросила Влади, протягивая Полю посылку.

Полю потребовалось бы много времени, чтобы выразить свою мысль, а потому он сказал кратко:

– Ч…что? От…отличный с…скандал г…гот…готовится…

Он, который так яростно отказывался приехать к Соланж в Берлин, теперь почти впал в отчаяние оттого, что не мог туда попасть.

Начиная с июля Бродски отлично поработал.

– То, что вы просите, не очень сложно, потому что ни на что не годно.

Он не отказывался, но получил еще пятьсот франков, в его положении это было важно.

В конце августа консистенция продукта была стабилизована, она стала приятной на ощупь, чуть жирной, хорошо впитывалась. Кремового цвета, как домашнее масло. Что же касается запаха, Поль, перепробовав многие, решил, что выбирать стоит из двух – березовый лист или масло чайного дерева.

«Теперь надо переходить к тестированию», – написал он на доске. И показал на керамические горшочки под крышками.

Леонс вышла из себя:

– Нет, Мадлен, я не подопытный кролик! Вы не можете этого от меня требовать!

– Но это совершенно безопасно!

– Откуда вы знаете?

– Аптекарь же сделал!

– Этот ваш немец? Ну спасибо! И к тому же еврей.

– Не вижу связи.

– Я им не доверяю.

– Вас просит Поль. Он каждый день массирует себе этим кремом ноги и не умер!