Горький квест. Том 2 - Александра Маринина

Последней выступала Евдокия. Она была немногословной, как и на отборе. Вообще эта участница казалась Наташе ужасно странной: ни с кем не заговаривала первой, хотя на вопросы отвечала, если к ней обращались, но отвечала коротко и сдержанно. Геммолог, специалист по камням… Что она здесь делает? Зачем ей участие в квесте? Почему здесь Наташа – понятно, почему Маринка – тоже известно, а Евдокия эта?

– Начну с Татьяны, поскольку о ней сегодня уже достаточно много говорили. Хочу добавить только один штрих.

Евдокия говорила глуховатым голосом и словно с трудом, как будто у нее сильно болит горло.

– Татьяна завистлива, поэтому и неприятна. Но Горький не показывает это напрямую, он прячет ее завистливость, маскирует другими словами. Она не умеет радоваться счастью других людей, ее бесит, когда у кого-то есть то, чего у нее нет, но чего она хотела бы для себя. Сначала она, когда обсуждают театр, говорит: «Когда актер на сцене объясняется в любви, – я слушаю и злюсь… Ведь этого не бывает, не бывает!..» Она злится! Злится именно потому, что ей никто так в любви не объяснялся, а ей на самом деле этого ужасно хочется. Если человек не завистлив, он просто недоверчиво улыбнется, когда считает, что чего-то не может быть, но злиться он не станет. А в четвертом действии Татьяна показывает свою суть более развернуто. Нил на ее чувство не ответил, он сделал предложение Поле, Татьяна пыталась отравиться, но неудачно, выжила, и теперь люто ненавидит всех, у кого сложилась взаимная симпатия или любовь. И вообще всех, кто счастлив или просто пребывает в хорошем настроении. Она говорит: «Нил, Палагея, Елена, Маша… Они ведут себя, как богачи, которым нет дела до того, что чувствует нищий… что думает нищий, когда видит, как они кушают редкие яства…»

И снова Наташа удивилась. Ну да, она помнила эти места в пьесе, но ей даже в голову не пришло, что за словами Татьяны скрывается обычная зависть. Может, Евдокия ошибается? Может, ей неправильно показалось? Зависть – такое резкое, свистящее слово, похожее на ядовитую молнию, для Наташи оно ассоциируется с чем-то быстрым, разящим мгновенно и смертельно. Зависть – удел энергичных, активных людей, а Татьяна такая тихая, задумчивая, и вообще она Наташе понравилась. Правда, Тимур говорил, что она всё время ноет и стонет, ей скучно, она унылая и вялая, и ему она не нравится, но все равно: разве медленная и вечно тоскующая Татьяна может оказаться завистливой?

А Евдокия уже рассуждала о словах Тетерева: «Лучше замерзнуть на ходу, чем сгнить, сидя на одном месте». То есть лучше сделать неправильно, ошибиться, чем не сделать вообще ничего. Эти слова Наташу не зацепили, она их даже не вспомнила.

– Самым интересным для меня был диалог Нила и Петра о голодном человеке, который отшвыривает единственный кусок хлеба только потому, что его дал несимпатичный человек. На самом деле это разговор о том, что важнее: выживание или соблюдение моральных принципов, этических ориентиров.

Про это Наташе было скучно слушать. В ее мире, мире романтики и песен у костра под гитару, выживание не соперничало с моралью. Она стала думать, что и как сказать во время общего обсуждения, чтобы Сергей ее заметил.

Пьесу «Мещане» я перечитывал много раз и всегда поражался тому, что ничего с тех пор не изменилось, а ведь с момента создания этого произведения прошло больше 70 лет… И мои родители с пафосом произносили в точности те же самые слова, которые с негодованием произносит Бессеменов в разговорах со своим сыном Петром: до тех пор пока он, а стало быть, и я ничего в жизни не достигли, существуем под родительским кровом и на их иждивении, мы не имеем права ни на собственные желания, ни на самостоятельные решения. Мы – никто, и звать нас – никак. «Неужто отцовы слова так тяжело слушать? Не для себя ради, а для вас же, молодых, говорим. Мы свое прожили, вам – жить. А когда глядишь на вас, то не понимаешь, как, собственно, вы жить думаете? К чему у вас намерения? Наш порядок вам не нравится, это мы видим, чувствуем… А какой свой порядок вы придумали?»

Неужели такой конфликт между поколениями существовал веками? А я был уверен, что это только лично мне не повезло с родителями. «Студент есть ученик, а не… распорядитель жизни. Ежели всякий парень в двадцать лет уставщиком порядков хочет быть… тогда все должно прийти в замешательство… и деловому человеку на земле места не будет. Ты научись, будь мастером в твоем деле и тогда – рассуждай… А до той поры всякий на твои рассуждения имеет полное право сказать – цыц!» Или, например, слова того же Бессеменова, только адресованные уже не сыну Петру, а дочери Татьяне: «Молчи! Когда ты не хозяйка своей судьбы – молчи…» Ну просто слово в слово речи моего отца, да и мама не отстает. Я буквально ошалел, когда впервые это прочитал – настолько все оказалось похоже.

Честно признаться, изучение текста пьесы в значительной мере примирило меня с отцом и мамой, ибо я понял: дело не в том, что мои родители какие-то особенно авторитарные и зловредные, а в том, что все родители таковы. А монолог Тетерева в финале заставил меня задуматься о том, что и я со временем стану относиться к своим детям (если они у меня будут, конечно) точно так же, как мои родители относятся ко мне. Очень не хотелось бы в это верить, ведь я умнее и современнее, кроме того, у меня, как выразилась учительница английского, протестное мышление, и я ни за что не повторю судьбу своих родителей и не буду похожим на них. Это я так себя утешаю… Потому что слова Тетерева, сказанные Бессеменову о Петре, сильно меня ранили, честно признаться: «Он не уйдет далеко от тебя… умрешь ты, – он немножко перестроит этот хлев, переставит в нем мебель и будет жить, – как ты, – спокойно, разумно и уютно… Он ведь такой же, как и ты… труслив и глуп… И жаден будет в свое время и так же, как ты, – самоуверен и жесток. И даже несчастен будет он так же, как ты теперь… И так же вот несчастного и жалкого сына твоего не пощадят, скажут ему правду в лицо, как я тебе говорю: «Чего ты ради жил? Что сделал доброго?» И сын твой, как ты теперь, не ответит…» Неужели это правда? Неужели мне суждено со временем превратиться в копию родителей, а мои дети будут ненавидеть меня и стремиться как можно скорее вырваться из отчего дома? На какое-то время меня даже страх охватил. «Труслив и глуп»… Не зря в какой-то умной книге я прочел, что больше всего в выдуманных (литературных и кинематографических) персонажах нас раздражают те недостатки, которые присущи нам самим, но в наличии которых мы не желаем себе признаваться. Эти два слова ударили меня сильнее всего. Да, я трус, это правда, как ни горько сознаваться.

И всех родителей больно ранит, когда дети принимают решения, не посоветовавшись со старшими, будь то девятнадцатый век или двадцатый, без разницы. Старшие априори уверены, что знают лучше и дадут ребенку, даже и давно выросшему, ценный совет, а без их подсказки детка такого натворит – хоть святых выноси. Правильно ли такое мнение старших? Ответа у меня нет, и я с удовольствием поставил бы этот вопрос перед своими учениками. Наверное, директор школы, да и родители моих десятиклассников, по головке меня не погладили бы, но ребята – я совершенно уверен! – обсуждали бы тему с удовольствием. Можно было бы еще предложить им подумать о теории Татьяны про «две правды», но, боюсь, для шестнадцатилетних было бы рановато, не потянут. Хотя, возможно, во мне сейчас взыграло самомнение того самого «старшего», который, окончив институт, полагает себя ужасно взрослым, а всех, кто младше, считает недоумками, неспособными к умозаключениям и анализу. Надо бы мне почаще вспоминать, что сам я был шестнадцатилетним очень и очень недавно. Все-таки про две правды, каждая из которых имеет право на существование, хорошо бы поговорить с детьми: это уберегло бы хоть кого-нибудь из них от юношеского максимализма и неоправданно резких оценок. И, между прочим, об этом говорит и Горький в этой же пьесе, в том месте, где Нил рассуждает о задачах школьной педагогики: «Ребятишки – ведь это люди в будущем… Их надо уметь ценить, надо любить. Всякое дело надо любить, чтобы хорошо его делать». Ах, как я любил бы свою работу, если бы мне позволили ею заниматься…