Эти опавшие листья - Олдос Хаксли

Мисс Триплау перестала писать и задумалась о типах, которые были ей знакомы. Она сама поразилась их количеству. Каждому человеку свойственно четко видеть свои черты и слабости в других. И понятно: поскольку только личные духовные и моральные атрибуты он и умеет распознавать на основе жизненного опыта. То есть каждый видит себя словно отраженным во множестве других людей, отчего картина мира искажается. Любому кажется, будто остальные поступают и живут по тем же принципам, что и он. Музыканту трудно вообразить личность, невосприимчивую к музыке. Человек амбициозный исходит из предположения, что поступками окружающих руководит то же стремление к славе и власти, какое движет им самим. Чувственной натуре повсюду мерещатся проявления чувственности. Мерзавец заведомо уподобляет себе всех остальных. Но отсюда не следует, что порочный человек, замечая сходные черты в других, готов простить их и принять как должное. Мы редко даже мысленно признаемся себе в своих слабостях и ощущаем их в смутной эмпирической форме. Наша совесть, разумная часть сознания, готова порицать тот порок, которому подвержены мы сами. Но в то же время наше личное соприкосновение с пороками – познание их не одним лишь умом или совестью, а на уровне жизненной практики – часто потом заставляет нас видеть проявления этих слабостей даже там, где их в помине нет, приписывать другим свои недостатки в гипертрофированном виде. Вот почему так часто приходится наблюдать абсурдные сцены, когда человек жадный обличает жадность другого, гораздо более щедрого индивидуума; когда развратник мечет громы и молнии в развратников, а обманщик порицает лжецов. Полученное такими людьми образование внушило им, будто все эти пороки достойны негативного к ним отношения, но подсознательное понимание, что они сами в какой-то мере ими наделены, возбуждает в них особый интерес именно к этим слабостям и заставляет видеть их приметы повсюду.

И если знакомых мисс Триплау, принадлежавших к эмоциональным импотентам, оказалось так много, то лишь потому, что именно эта духовная слабость была в значительной степени присуща самой мисс Триплау. Но, будучи от природы неглупой и более склонной к самоанализу, чем большинство обычных мужчин и женщин, готовых казнить себя за присущие им грехи, мисс Триплау, критикуя других, не могла не осознавать, что сама отчасти обладает той же чертой характера. Читая Толстого и Достоевского, она понимала, что духовно организована иначе, чем все эти русские. Она не способна испытывать ничего близкого к тем сложным и острым чувствам радости или горя, какие испытывали они. Впрочем, задолго до своего знакомства с русской литературой мисс Триплау пришла к болезненному выводу, что, если сестер Бронте считать эмоциональной нормой, тогда она сама принадлежит к группе аномалий. И даже если они не были вполне нормальны, если обладали чрезмерно лихорадочными темпераментами, ей все равно хотелось походить на них. Они казались ей достойными самого благоговейного восхищения. Именно понимание своей эмоциональной ограниченности делало из мисс Триплау горячую поклонницу утонченных и спонтанных всплесков чувственности. И по той же причине она была готова ухватиться за любую возможность подвергнуть очередной проверке собственные реакции.

На личном опыте мы убеждаемся в том, что собой представляем. Не будь у человека никаких контактов с внешним миром, у него не возникало бы необходимости проявлять какие-либо эмоции. Вот почему в стремлении пробудить свою латентную эмоциональность мисс Триплау старалась приобрести как можно больше опыта, до предела расширить круг контактов. И если ей попадалось нечто необычное, обещавшее привнести некие новые чувственные откровения, она хваталась за такую возможность. Вот и роман с Кэлами представлялся ей кладезем не изведанных прежде заманчивых эмоциональных открытий. Наверное, он понравился бы ей даже в том случае, если бы за его вечно полусонным состоянием не таилось сжигавшее изнутри пламя. Но теперь убеждение, что в этом мужчине присутствовало, по мнению мисс Олдуинкл, «нечто странное и даже опасное», заставляло мисс Триплау на каждой новой стадии сближения считать, что она влюблена в него сильнее, чем на самом деле. Мисс Триплау торопилась сойтись с ним теснее в надежде, что по мере того, как он будет раскрывать потаенные черты своей натуры, она и в себе обнаружит новые душевные свойства. И вот – первая награда за усилия: Кэлами сумел по-настоящему испугать ее. Показал, насколько он может быть возбуждающе груб с женщиной.

– Ты так меня раздражаешь, – заявил он, – что порой хочется свернуть тебе шею.

И уже возникали моменты, когда она почти верила в его способность убить ее. Подобной любви ей испытывать прежде не доводилось. Она отдалась этому чувству с таким жаром, что, измерив его температуру, осталась довольна. Поток страсти увлекал за собой, но мисс Триплау не забывала записывать все свои ощущения, надеясь, что в дальнейшем ей доведется испытать еще более мощные эмоции.

Кэлами лежал на спине и смотрел в темноту. Прямо надо мной, думал он, так близко, что достаточно лишь протянуть руку и отдернуть полог тьмы, плавают великая тайна, красота, мистерия. Заглянуть вглубь этой мистерии, сосредоточить внутренний взор на яркой и загадочной красоте, пока она не перестанет быть непроницаемой и свет не начнет пробиваться сквозь нее из неизвестного источника, спрятанного позади, – в жизни нет ничего, что имеет более важное значение. Ничто иное не принесет ни покоя, ни такого же удовлетворения.

Все это стало для него сейчас очевидным. Как ясно было и то, что он не мог сделать две вещи одновременно. Не мог бежать в тишину от бессмысленного шума и суеты туда, где нет места телесным вожделениям, и тут же принимать участие во всей этой суматохе, не должен был стремиться удовлетворить плотские аппетиты, если по-настоящему хотел заглянуть в глубину своего сознания.

Впрочем, Кэлами знал об этом много и давно, однако продолжал вести тот же образ жизни. Он понимал, что должен измениться, заняться чем-то другим, но мысль об этом была ему ненавистна. Кэлами намеренно поступал вопреки ей. Вместо того чтобы попытаться вырваться из шума и суеты, сбросить рабские путы и начать делать то, что должен был, что умел, к чему стремился; когда веревки, связывавшие его, могли сами упасть к его ногам, Кэлами сознательно затягивал их еще прочнее. Он противился необходимости перемен, хотя на него никто не оказывал давления извне, а необходимость диктовалась самим его существом, наиболее разумной частью сознания. При этом Кэлами боялся, что, изменившись, станет смешон.

Нет, он не хотел возвращаться к той жизни, какую вел год назад. Утомительная рутина наслаждений стала невыносима. С этим он порвал окончательно и бесповоротно. Зато теперь ему виделась возможность изящного компромисса в итальянском стиле. Эпикурейское сочетание гармонии тела и духа. Завтрак в девять. Чтение серьезной литературы с десяти до часу. Обед, приготовленный лучшим французским поваром. Послеобеденная прогулка и беседы с интеллигентными друзьями. Чай с пышками в самом приятном дамском обществе. Умеренный, но изысканный ужин. Три часа медитации на темы вечности, а потом в постельку. И не один… Звучало заманчиво. Но все это никуда не годилось. Потому что человеку, который бы вел столь внешне разумный образ жизни, тайна, мистерия, красота, хоть изучай их под микроскопом, никогда не раскрыли бы своего подлинного значения. Если ты хотел действительно познать их, то недостаточно было медитации в промежутке между кулинарными изысками французского шеф-повара и ночного отдыха в постели, которую с тобой всегда кто-то делил. Среди прелестей латинского образа жизни тайна, мистерия и красота растворялись в небытии. Ты вспоминал о них лишь изредка, желая позабавиться и чем-то развлечь себя. Они занимали в твоей жизни такое же место, как чай с пышками, вегетарианский ужин и любовные утехи на сон грядущий. И если ты хотел от них большего, необходимо было посвятить себя им целиком. Никакой компромисс не годился.