Любовь красного цвета - Салли Боумен

– Джона Апдайка, – сказала она.

При упоминании об этом писателе лицо Роуленда осветилось, и он быстро заговорил. Из его слов Линдсей поняла, что Апдайк входил в число его любимых авторов, но поскольку к чтению романа, о котором шла речь, она собиралась приступить лишь на будущей неделе, сочла разумным перебить Роуленда.

– Я понимаю, – сказала она, – что ты предпочел бы поговорить о литературе, но сейчас не время для этого. Мне нужно, чтобы мы сконцентрировались на теме нашего разговора.

Роуленд кивнул понимающе и вновь с усиленным вниманием принялся рассматривать фотографию платья, сшитого девятнадцать лет назад. Он, казалось, был полон решимости вырвать у наряда все его тайны. Некоторое время Линдсей с изумлением наблюдала этот поединок мужского интеллекта с порождением женского вкуса и ума.

– В этом платье соединились воедино и мужские, и женские элементы, – заговорил он наконец. – Сам по себе наряд является воплощением женственности, однако Казарес соединила его с мужским камзолом – таким, какой, к примеру, могли в старину носить казаки.

– Блестяще! – Линдсей наградила собеседника одобрительным взглядом. – Ты делаешь успехи. Именно в этом квинтэссенция стиля Казарес – единство противоположностей: мужского и женского, грубого и утонченного, необычного и будничного, целомудренного и почти вызывающего. Это, если угодно, основа ее творчества. А теперь сосредоточься и посмотри на вторую фотографию.

Нервничая, она положила перед ним статью, которую отыскала в своих папках. Статья был проиллюстрирована цветным снимком размером в целую страницу: в роскошном кабинете стояла стареющая, но все еще очень красивая и величественная седовласая женщина. На кресле рядом с ней было разложено длинное платье с камзолом, отделанным мехом.

– Но это ведь то же самое платье! – сразу же, как только увидел снимок, вскинулся Роуленд. – То же платье, тот же жакет. Они совершенно одинаковы.

– Совершенно верно, – согласилась Линдсей с ноткой едва скрываемого триумфа. – И это странно. Очень странно. Почти необъяснимо.

– Но как это возможно? Я не понимаю. Объясни.

– Первое платье, которое я тебе показала, было сшито в 1976 году, правильно? А это, которое ты видишь на этом снимке, – десятью годами раньше. Платье 1976 года – модель Казарес, тут не может быть никаких сомнений. А это – 1966-го – совершенно идентичное, сделано никому не известной девушкой, начинающей портнихой, которую звали Мария Тереза.

Теперь Линдсей удалось полностью завладеть вниманием Роуленда. Она поняла, что его ум начал лихорадочно работать, пытаясь найти возможные объяснения всему этому.

– Я понимаю, что это звучит странно, – продолжала она. – И, наверное, ты задаешь себе вопрос: не является ли Мария Казарес и Мария Тереза одним и тем же лицом. Ты, очевидно, думаешь, не она ли, работая в одной из захудалых мастерских, о которых так любят распространяться, рассказывая о восхождении знаменитостей, сшила это платье в 1966 году – еще до того, как повстречалась с Лазаром и обрела славу.

– Ты права, мне пришло на ум именно это.

– В таком случае я подкину тебе новую пишу для размышлений. Дело в том, что это – первое платье – не было сшито в захудалом ателье. Оно появилось на свет вообще не в Париже. Его сшили… в Америке.

– В Америке?!

– Да, Роуленд, в Новом Орлеане.

* * *

– Мне продолжать, Роуленд? – неуверенно спросила Линдсей, поскольку была удивлена непонятным поведением Роуленда. Он поднялся, чтобы подбросить в камин новое полено, и, сделав это, казалось, напрочь забыл о присутствии здесь Линдсей. Теперь он стоял, повернувшись к ней спиной и молча созерцая языки пламени.

– Мне бы хотелось, чтобы ты услышал этот рассказ так, как его передали мне, – снова заговорила женщина. – Это хорошая история. История любви.

– Конечно, – обернулся Роуленд, – я охотно ее послушаю.

– Что-то не так, Роуленд?

– Нет, нет. Просто… Ты спросила, знаком ли мне этот город, и я вспоминал, как в последний раз я был там.

– Ты хорошо знаешь Новый Орлеан? Потому что работал в Соединенных Штатах, да?

– Да нет, не могу сказать, что хорошо знаю. Так, бывал несколько раз. У меня была подруга в Вашингтоне, и ее брат читал лекции в Тулейне.

– Тулейне?

– Да, так называется университет в Новом Орлеане. Там один из лучших юридических факультетов в Америке. Впрочем, к нашей теме это не имеет отношения. Продолжай, пожалуйста.

Роуленд вернулся к столу и сел. Линдсей не собиралась докучать ему расспросами и поэтому не могла понять, приятные ли воспоминания связаны у него с этим местом или наоборот. Возможно, и то, и другое, решила она про себя. На какое-то мгновение под оболочкой того Роуленда Макгуайра, которого, как ей казалось, она уже начинала понимать, она увидела другого, совершенно незнакомого ей человека. Линдсей безошибочно почувствовала, что он не хотел обнажать перед ней эту часть своей личности и теперь злился на себя за то, что не сумел этого сделать. Роуленд взял бутылку, и когда Линдсей в ответ на его вопросительный взгляд отрицательно мотнула головой, добавил немного виски в свой стакан. Подняв бокал повыше, он несколько секунд изучал янтарный напиток на свет, а затем повернулся к Линдсей уже прежним Макгуайром.

– Так расскажи мне эту историю любви, Линдсей. Я слушаю.

– Ты действительно этого хочешь? Ведь уже довольно поздно. Я могу просто оставить тебе свою статью – здесь все написано. Почти все. Меня только попросили не описывать в журнале то, чем все это закончилось.

– Нет, нет! Терпеть не могу истории, у которых отсутствует конец. Каждая история должна иметь начало, середину и конец, – улыбнулся он. – К тому же я предпочел бы услышать ее из твоих уст.

– Ну, что ж, хорошо. – Линдсей взяла фотографию величественной седовласой женщины. Рядом с дамой на стуле лежало красивое платье. Линдсей прекрасно помнила то интервью, да и как его можно было забыть! Ведь это было ее первое серьезное задание в качестве внештатного журналиста. Ей тогда было двадцать лет. Она страшно гордилась тем, что раскопала такую тему и получила задание от «Вог» разработать ее. Когда же она приехала в тот дом, где должно было состояться интервью, то так нервничала, что места себе не находила.

Дом располагался в Бельгравиа и представлял собой высокое здание с белыми колоннами. Дверь ей открыл дворецкий – первый дворецкий, которого Линдсей видела не в кино, а в жизни. По широкой лестнице она проследовала за ним в кабинет с тремя окнами до пола, выходившими в сад. Была осень. В камине горел огонь, и тем не менее комната была наполнена ароматом весенних цветов. Когда Линдсей вошла в комнату, женщина, некогда называвшаяся Летиция Лафитт-Грант, а ныне – леди Розборо, поднялась с кресла. Оказавшись лицом к лицу с дамой, считавшейся некогда эталоном элегантности, гостья окончательно пала духом.