Дикая история дикого барина - Джон Шемякин

Став купцом второй гильдии, Гамбс обязан был стать «вечным российским подданным». Так как членом гильдии иностранец мог стать, только присягнув российской короне. Исключения делались для тех упрямых иностранцев, которые присягать не хотели, но могли производить машины, химические препараты и красильные вещества. А Гамбс был мебельщиком, ему одна была дорога – в русские подданные.

Умер Гамбс-старший в 1831 году, и ему наследовала его вдова Шарлота (всё верно, без второго «т») Гамбс, передавшая фирму в 1843 году сыновьям Петру, Аристу, Александру и Густаву. Вот сыновья уже числились поставщиками императорского двора. Главой фирмы стал купец уже первой гильдии Пётр Гамбс, потомственный почётный гражданин: пороть его теперь было нельзя. Пётр Гамбс и его жена Эмилия Францевна имели сыновей Генриха Эраста (один сын), Петра Александра (это второй сын), Эрнеста Александра (третий любимец) и двух дочерей, которые тоже имели красивые имена.

Как мы помним, табличка, извлечённая из шкатулки в «скрябинском» стуле, гласила: «Мастер Гамбс этим полукреслом начинает новую партию мебели. 1865. Санкт-Петербург». Мне вот стало интересно: а как его звали, этого самого Гамбса-то?

Из сыновей Гамбса-основателя вычёркиваем Александра (он умер в 1862 году). Вычёркиваем, к сожалению, Ариста (годы его жизни вообще неизвестны). Остаются Пётр и Густав. Первый умрёт в 1871 году, второй – в 1875 году. У Петра тоже были сыновья, но Генрих Эраст занимался исключительно экспортной торговлей через порт Санкт-Петербурга поташем, привлекая к делу своих братьев.

Поташ из Санкт-Петербурга вывозили в 60-е годы XIX века сплошь иностранцы. Конкуренция между ними была серьёзная. В 1860 году из 14 365 бочек поташа иностранные торговые компании вывезли 14 250, то есть 99,2 %.

Генрих Гамбс в 1860 году на общем поташном фоне выглядел скромно. Вывез 198 бочек, в сравнении с фирмой Симонсена (3513 бочек), Витта (2302 бочки) это почти несерьёзно. Но уже к началу 70-х годов XIX века Гамбсы на поташе всё же поднялись до 1810 бочек в год. Это был отличный показатель.

Без помощи братьев мелкую закупочную деятельность (скупку на местах) поташа не наладишь! Так Пётр или Густав? Кто смастерил гарнитур?! Загадка.

Один жил на Малой Морской улице (теперь дом № 6). Второй – на улице Гороховой, в доме с нумерацией 1.

Ставлю на Густава. Но где-то мерещится и загадочный Арист, где-то он теряется в пакгаузах Николаевского вокзала.

Иду по следу.

Я видел людей, которые читали описания природы у Тургенева.

Они их читали и перечитывали.

Не все они были толстыми и умными девочками. Но все внутренне стремились к этому идеалу. И все они вызывали у меня ужас. Загнанные благодетельным христианством в гниющее подполье демоны леса, свергнутые божества и корявые подбески через описания природы добиваются жертв себе. Лезут, шуршат, шепчут, молят, скользят. Вспомни, вспомни, – так вот стонут. А читатель, уловленный и обреченный, сам уже не понимает, где он и что шепчут его помертвелые губы. Только скользят по полу тени жертвенного леса, всё ждущего крик и всхлип малыша в шалаше.

– Кому творите службу? – неоднократно допытывал я, шевеля кочергой в вихре искр, у чтецов, неосторожно откликнувшихся на моё приглашение посидеть у огонька. – Кого славите в этих вот «вздохах леса» и «шёпоте омута»? Кто может шептать в омуте? Святой Панкратий? Варвара Семисвешница?! Нет! Смекаешь? Кому этот шёпот? Чей он?! Отвечаешь ему как? Давно ли? Один ли? По согласию? Ответствуй немедля!!!

И, дыша уксусом, наклоняешься над рыхлым природолюбом.

Я банальный паренёк, мне описание природы – это старая барыня, раскорячившись в духоте, нависла складками и оборками над стулом, а сесть никак не может, потому что далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса… чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием… вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах – запах русской летней ночи… а главное, что лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснёт большая рыба и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный набежавшей волной…

И хочется подойти и придавить эту барыню ватным задом её прямо к стулу. Нависнуть над ней. Да по чепцу с силой погладить, так, чтобы голова в чепце этом вправо-влево и вниз надолго.

– Вот так, стало быть, Евлалия Макаровна, – говоришь ей сверху прямо в темя, – таким вот образом… Глядите, как бесчисленные золотые звёзды, казалось, тихо текут все, наперерыв мерцая, по направлению Млечного Пути, и, право, глядя на них, вы как будто смутно чувствовали сами стремительный, безостановочный бег Земли… Чуете, да?! Сами тот стремительный бег? А?! Ну, давай, старая, что ты там мычишь-то, коряга трухлявая?! Излагай, как извела помещика Семенихина и после него бывшего студента Базарова через подкинутый под трепетной золотистой, чуть жеманной осинкой, зябнущей даже от теплого невинного ветра, труп! Не томи, не доводи до исступления… Ударю!

Потом стоишь у окна, за которым полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света, зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило, всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, пьёшь заварку прямо из носика, а потом, вытряхнув из чайничка последние капли, растираешь им затылок, кося кровавым глазом в потолок.

– Пожечь тут бы всё… До чёрных маков из пепла… чтобы навовсе, и ясеневый крест… – вот так прошепчешь, робко и беззащитно улыбаясь солнышку.

Просто задумайтесь, родные.

Для начала задумайтесь над таким вопросом. Отчего в нашей русской литературе так мало образов положительных, расторопных, честных государственных служащих? Таких разве не было вовсе? Тех, кто тянул железные дороги, лечил, учил, ловил, учитывал, строил? Кто честно и достойно управлял государственным нашим кораблём по мере своих сил, кто получал образование на сухарях и колодезной воде, кто уезжал в дикие грязи и не опустился, не спился, не повесился, не скакал мертвецом среди живых? Отчего я не слышу вашего изумления по этому поводу, уважаемые?

А когда вы задумаетесь и найдёте для себя посильное вам объяснение названному феномену, посмотрите ещё на раз на вбитую в нас тягу к жалению разнообразных нетопырей типа А. А. Башмачкина.

И задумайтесь ещё раз.

Моя любимая фантастика – это та, которая писалась на дощатых столах где-то в продуваемых гнилых скворечниках на окраине. Накануне войны. Фантасты в то время в массе своей были откровенно и тяжело больными людьми. Такими же, как и нынешние, иными словами, только лечились на государственный счёт и получали изредка пайки.

Тяжело больные довоенные фантасты писали всё как есть, от души. Признаком коммунизма смело считали белые свитера, отсутствие волос и эфирное взаимодействие. Плюс, понятно, кое-что от писательской души входило в светлые тексты про будущее. Профессор Немилов Антон Витальевич, к примеру, в книге «Биологическая трагедия женщин» и в своих фантастических рассказах прямо доказывал, что деторождение и интеллект несовместимы. Именно этого профессора (его образ и труды) так сочувственно описывал Иван Ефремов в «Лезвии бритвы», которой зачитывалась новая генерация городских неврастеников с претензиями.