Дикая история дикого барина - Джон Шемякин

А народ кричит! Он не безмолвствует отречённо в предчувствии скорой погибели. Он орёт! Он хочет в ад! Кипящие котлы, в которые падают люди, народ уже видел. Он и сейчас их видит. В одном из них лежит насмерть обваренный помазанник Божий. Новый царь, спасенный чародейством, стоит рядом и явно радуется, трепещет в предвкушении, уже колдовски оборотясь в фальшивого красавца. И народ кричит, заходясь от кошмарной радости, колотясь в диком, обморочном хоре:

И тут Иван с Царь-девицей, не похоронив прежнего государя, не отдав чести чужой и страшной смерти, спешат скорее-скорее воцариться!

Это завсегда так. Народ должен быть пьян в такие минуты.

Площадь, котлы, страшная свадьба, венчание над трупом, ход вокруг «налоя», ревущий народ, огонь, дым, скорый ад, дикий хоровод с горбатым Коньком-зачинщиком.

Быть моей внучкой и жутко, и очень полезно. Объяснял несовершеннолетней Елизавете Генриховне внутреннюю драматургию сказки, разложил всю подоплёку. Внучка всё равно растёт как трава придорожная, пусть хоть дедушку свово умненького послушает.

Я, как всегда в минуты душевного смятения, перечитываю «Морские рассказы» Станюковича.

Они для меня всегда были позитивны. А тут задумался я: ведь все эти станюковичские возвышенные молодые морские офицеры превратились к Русско-японской войне в разных адмиралов.

И стало мне от того немного горько.

Чтобы понимать сущность диаспоры, достаточно знать, что реальные де Тревиль, Дезэссар, Атос и Арамис были близкими родственниками. Как земляки, они приняли в роту мушкетёров и земляка д’Артаньяна. Потому как рота мушкетёров короля состояла из уроженцев Гаскони и Беарна.

А вот рота охраны кардинала состояла из уроженцев промозглой суровой Бретани. Это примерно как если бы уроженцы Архангельска и краснодарские повстречались в Москве на рынке угнанных тачек. Махачкала против Челябинска.

А если знать, что «немецкие» гатчинские войска императора Павла были на девяносто процентов украинцами, то взаимоотношения гатчинцев и, например, преображенцев играют новыми красками и переливами.

Я вообще считаю, что псевдоисторические феерии на русском материале надо снимать через объектив соперничества гвардейских полков. Семёновцы против измайловцев. Измайловцы в основном были тамбовские. Для Питера это было актуально совсем недавно.

Нет героев в русских псевдоисторических фильмах. Гардемарины уже не веселят как прежде. А нынешние творцы снимают сразу про императриц. А тут не разгуляешься особо.

Что меня поражает в Антоне Павловиче Чехове?

Человек, создавший российскую городскую провинцию как культурную среду мирового значения, жил в настоящей провинции только до девятнадцати лет.

Жизнь его в Ялте – тоже не провинциальное сидение, царская резиденция в двух шагах, например. Работу после университета в Подмосковье провинциальной жизнью не назовёшь, конечно.

Человек, вложивший в марево русской пригородной, безо́бразной, неспешно текучей жизни каркас, описавший чаи, сады, сонную оторопь, ватные матрасы, душные кусты, пыль, хоры кузнечиков и гарнизонных офицеров, скуку, скуку, бу-бу-бу-бу-бу-бу, носился по жизни стремительно. От Казани до Сахалина, Цейлон, Гонконг, Сингапур, Европа.

Можно ли, читая рассказы Антона Павловича, представить, что автор был на Цейлоне? Я не был – для меня далеко и скучно, а он был. И не было ему далеко и уж тем более скучно на этом самом Цейлоне, вспоминал, что называется, с огромным удовольствием.

И это тоже поражает в нём. У тебя неизлечимая болезнь, ты превращаешься из изумительного здоровяка с румянцем и необузданными потребностями в свою тень, в портрет на школьной стене – трагедия, кровь из горла, кашель, лёгкие разъедает каждый день, каждую секунду. Я бы уже от этого ощущения собственного повседневного разрушения загнулся, просто от представления своего распада. А Антон Павлович – нет, даже не помышлял загибаться. Жил точно, без истерик. Имение купил, школу построил. Расчётливо получая огромные по русским меркам гонорары, пошёл во время эпидемии холеры работать санитарным врачом. Вошёл в список из трёх тысяч самых богатых людей сто с лишним миллионной империи. Всегда был изящно одет, трезв, суров к русскому быту, в долг давать не любил, в Монте-Карло в казино играл, но аккуратно, сухо, постоянно оставался в выигрыше, который всегда называл небольшим.

«Зачем вы купили имение, Антон Павлович?» – «Не надо же будет думать ни о квартирной плате, ни о дровах!..»

Абсолютно британский, абсолютно нерусский ответ.

Я помню из Киплинга совершенно удивительное стихотворение про романтику.

Его знает каждый. В этом стихотворении выступают по очереди попсовые романтические герои и жалуются на то, что романтика умерла.

Ну, «а романтика меж тем водила поезд девять-семь».

Я с ума схожу от этого. Чад, стравленный отработанный пар, кирпичные пакгаузы, скучные перегоны Ливерпуль – Стэтхэм, жар котлов, правь, Британия… Холмс, наконец, с его бесчисленными телеграммами (мне это особо по нраву – телеграмма Уотсону «Захватите револьвер» в пять кварталов расстояния, чем не СМС?).

Романтика для меня – это не паруса над лазурью, а кожаные переплёты купеческих пассе де вариант.

И Киплинг с его громоздкой имперскостью – это не мерная поступь стрелковых линий, а сапёрная муторная шагня, степ бай степ, дружок, степ бай степ.

Секрет успеха любого поэта – это умение при чтении своих стихов убедительно выдавать их за стихи своих больных, главным образом, парализованных друзей. Тогда стихи будут нравиться жалостливой части публики и вызывать научный интерес у части, занимающейся естествоиспытанием природы. Да и вообще любой будет заинтригован творчеством человека, в которого ударила молния.

Ничто так не примиряет с графоманией, как физическая немощь создателя. Желательно, чтобы заикание, слепота, огнёвая потрясуха и тик были следствием героического прошлого литератора. Туда же и служба в Красной армии, туда же и изнасилование в пионерском лагере.