Дунай. Река империй - Андрей Шарый

Взятая еще шире, в контексте столкновений и борьбы цивилизаций, эта тема выводит на размышления о том, что естественным источником беспокойства Запада (по крайней мере с момента ослабления и особенно после устранения османской угрозы) оказалась российская мощь. Еще в середине XIX века один из “отцов чешского народа”, историк Франтишек Палацкий, оправдывал “слишком длительное” существование империи Габсбургов только тем, что она служила эффективным заслоном от России, “державы, которая, уже в наши дни достигнув чудовищной силы, продолжает наращивать ее, становясь неодолимой для любого европейского государства”. Дунайские завоевания сначала Романовых, а потом Сталина, кажется, проиллюстрировали обоснованность подобных опасений. И добавили резонов Кундере, противопоставлявшему “центральноевропейскую страсть к разнообразию” монолитности советской России, “нацеленной на превращение всех своих наций в единый русифицированный народ”. Дунай, текучая история Европы, и ныне завершается там, где начинается Московия, фактически у пределов привычного европейцам мира, воспринятого как единство: “В России другой, больший характер бедствий, другой образ пространства, другое чувство времени (медленного и терпеливого), другая манера смеяться, жить и умирать”.

Прекрасным весенним днем 1 мая 1776 года (предположительно – но мне хотелось бы так думать – любуясь дунайским пейзажем) Иоганн Адам Вейсгаупт и четверо его сотоварищей учредили в городе Ингольштадт орден баварских иллюминатов. 28-летний Вейсгаупт, выпускник школы иезуитов, молодой профессор естественного и канонического права местного университета, был философом и теологом, последователем деизма (отрицал божественное откровение и религиозный догматизм) и намеревался направить свою новую организацию на борьбу против суеверия и невежества, за нравственность и просветительские идеи. Собственно, отсюда и взялось название “иллюминаты” – “просвещенные”, “озаренные”. Это внутреннее духовное озарение дается избранным, дается свыше, потому и обязывает бескорыстно сражаться за все хорошее против всего плохого. Образец внутреннего совершенства заговорщики искали в античной древности, вот и заменили свои немецкие имена греко-римскими. Иоганн Адам добровольно стал братом Спартаком, Ксавьер фон Цвак – Катоном, Массенгаузен – Аяксом, барон Меггенхофен – Суллой. Как и большинство деистов, они полагали, что Бог после сотворения мира если и вмешивается в течение событий, то не управляет ими полностью; иными словами, верили, что жизнь длится сама по себе, привольно.

Как Дунай.

Адам Вейсгаупт.

Вербовку сторонников Вейсгаупт поначалу прицельно вел среди ингольштадтской профессуры, а затем, для ускорения дела и расширения диапазона поиска новых братьев, вступил в масонскую ложу в Мюнхене. Общество озаренных – в лучшую пору – насчитывало в своих тайных рядах до двух тысяч членов, все сплошь дворяне, в их числе даже пара-тройка членов немецких княжеских семей, а также поэт Иоганн Вольфганг Гёте. Предполагалось, что иллюминаты, поднимаясь по общественной лестнице, в конце концов попадут в разные правительства и смогут изнутри влиять на их деятельность – в сторону просвещения и общественной эмансипации. Учение illuminati основано на мистицизме и оккультных практиках, но баварские власти в 1784 году запретили орден Вейсгаупта не поэтому. Курфюрсту Карлу Теодору не могло понравиться, что выдвинутая “просвещенными” цель – облагородить человечество путем “строительства нового Иерусалима” – на практике выражалась в намерении заменить монархическое правление республиканским, заодно упразднив частную собственность и наследственные права. Участие в ордене объявили преступлением, и Спартак-Вейсгаупт вынужден был бежать из Баварии в Тюрингию, где до конца жизни сочинял апологии иллюминатов под покровительством герцога Августа Саксен-Гота-Альтенбургского.

Почему-то этот баварский иллюминат не давал мне покоя. Кудрявый и лысоватый, с хищноватыми чертами умного лица, в треуголке и в черном плаще, Адам-Spartacus, как мне казалось, должен был иметь какую-то связь с потаенными смыслами реки, на берегах которой он заложил свой секретный орден. В Ингольштадте я оказался как раз в мае; местные иллюминаты могли бы (если бы пронесли через время свет озарения) в эту пору праздновать под цветущими вишнями очередную годовщину своей организации. Городок выглядит по-баварски сытым и опрятным, тщательно лелеет старую крепость, в застенках которой в годы Первой мировой войны, напомню, томились будущий французский президент и будущий советский маршал Михаил Тухачевский. Университет, в котором преподавал Вейсгаупт, уже два с лишним века как по финансовым причинам переехал в Мюнхен. Но после Вейсгаупта в ингольштадтском вузе успел поработать и знаменитый литературный персонаж, естествоиспытатель Виктор Франкенштейн из романа Мэри Шелли. Доктор Франкенштейн, “выслеживавший природу в самых сокровенных ее тайниках”, пытался преобразовать мертвое тело в совершенного человека, но гальванизировал не чудесного Современного Прометея, а уродливого монстра. Получается, что на дунайских берегах существовавший в реальности исследователь вознамерился создать идеальное общество, а другой, выдуманный ученый вознамерился произвести идеального Homo sapiens. Оба потерпели поражение. Говоря выспренним языком Мэри Шелли, “дух добра сделал все возможное, но тщетно. Рок был слишком могуществен, и его непреложные законы несли ужасную гибель”.

Может быть, вот он, этот смысл: река как судьба? Течение реки предопределено, оно сильнее человека. Скажем, повернуть Дунай обратно, чтобы он переливался с востока на запад, было бы неподвластно даже воле коммунистического генерального секретаря, даже научно-инженерным умам советского Министерства мелиорации и водного хозяйства. Трассу реки можно подкорректировать, но Дунай невозможно остановить, его нельзя уничтожить. Река в этом смысле – высшая сила, которая только и мыслится в образе божества. Сознание человека подобно пучине (“Всякий отчетливый образ, рождаемый разумом, погружен в свободно обтекающую его струю”, – писал в “Принципах психологии” Уильям Джеймс), но этот “поток сознания” – еще и метафора очевидного нам в прологе пьесы эпилога: робкое начало, бодрое продолжение, мощная зрелость, неминуемость океана.