Зов прайма - Александр Комзолов

— Уже уходишь, Мастер? — спросило его солнце. — А я так надеялось, что ты останешься с нами еще на денек.

— Благодарю, но мой концерт закончен, — поклонившись, ответил старик.

Песня Дружбы, Песня Победы и Песня Любви. Все они были сыграны, но вовсе не для солнца или ветра, и не для застывших в безмолвном поклоне ив на берегу. Все эти мелодии он играл для своего любимого внука, покинувшего их школу, ушедшего на такое важное для его возраста задание — «доказать самому себе свою силу». Несколько дней назад пареньку исполнилось шестнадцать, и старик приготовил для него особый подарок.

За эти три дня юноша должен был обрести три вещи — настоящую дружбу, блистательную победу и истинную любовь. Старик не знал, как именно проявят себя эти подарки, но точно знал, что они придут.

Ведь если искусство было рождено руками Мастера, то оно способно изменить мир.

А теперь старому мастеру требовался длительный покой. Старик вздохнул, оглядывая оборванную ураганом веревку, к которой три дня назад он привязал свою лодку, а затем ступил на воду и пошел по ней прочь от плавучей беседки.

МАСТЕР СНОВИДЕНИЙ

Снова этот сон!

Он повторялся постоянно, всегда один и тот же, и в то же время каждый раз новый. Иногда он навещал ее каждую ночь, иногда забывал о ней на несколько месяцев, чтобы неожиданно вернуться, когда она, наконец, вздохнет спокойно. Он находил ее, где бы она ни была — ночевала ли под открытым небом пустыни Сик`Хайя, куталась ли зябко в легкое протертое одеяло в Рассветных предгорьях или спала в стоге сена на конюшне рядом с фыркающей во сне лошадью. От этого сна некуда было бежать, ведь безвыходный кошмар продолжится в любом случае — побежишь ли ты, или останешься на месте.

Кошмар всегда начинался одинаково.

Она просыпалась.

Холодный ветер облизывал босые ноги и с самоуверенной наглостью по-хозяйски забирался под ее платье, под тонкую короткую юбку, ощупывая ее целиком, как будто выбирал себе куртизанку в каком-нибудь борделе.

Потом он отступал, и ей разрешалось сесть. Тогда она осторожно поднималась — сначала просто садилась, потом вставала на колени, затем на ноги. Медленно, чтобы не спугнуть это затишье, чтобы он подольше оставался в неведении, чтобы подольше не возвращался. Чтобы не будить ЕГО.

В этих снах она всегда была слепа. На глазах лежала плотная повязка из жесткой ткани, такая тугая, что она до боли, до крика впивалась в лицо. И ее невозможно было снять, сколько бы она ни старалась сорвать эту ослепляющую вуаль. Повязка лишь скручивалась еще туже, до крови стягивая голову.

Но ветер никогда не уходил далеко, он всегда оставался где-то неподалеку, завывая на разные голоса. То шипя, то свистя, он постепенно складывал разрозненные звуки в слова, наполняя безумным смыслом свое хаотичное бормотание.

— Ш-ш-шааз-з-з... — плакал он вдалеке.

В нем как будто были заключены тысячи голосов, которые могли говорить одновременно. Грубые мужские, когда он хотел напугать, они рвали слух, врывались в уши и больно бились внутри сознания, изо всех сил принуждая закричать.

— Ш-ш-шааз-з-з... — повторял он все ближе и ближе.

Тихие женские, когда он хотел уговорить, они дарили материнскую ласку, гладили по голове и обнимали, награждая частичкой тепла, такой необходимой в этом холодном темном мире, прося в ответ лишь одного — заплакать у них на плече.

Но надо было молчать. Всегда молчать. Только молчать. Каким бы жалобным тебе ни казался плач ребенка. Каким бы доверчивым ни слышался голос доброго старика.

— Ш-ш-шааз-з-з... — шептал он над самым ухом.

Ведь стоит лишь заговорить, и ОН услышит тебя. Так сказала ей бабушка Джиа, а старуха знает, что говорит. Достаточно уже того, что ОН чует ее. Ведь в их самое первое свидание, она не догадалась зажать нос. Дикий смрад ворвался в ее ноздри, повалил на спину, заставил широко раскрывать рот, глотая свежий холодный воздух. О, как же ОН тогда смеялся!

Довольно того, что ОН может до нее дотронуться, ведь год назад она поддалась на ЕГО обман и протянула вперед руку, чтобы вытащить тонущего в пруду ребенка. Как мерзко ОН тогда хихикал, празднуя свою победу, когда вместо детской ладошки она дотронулась до шершавой когтистой руки.

— Ш-ш-шааз-з-з, — сказал ОН, остановившись прямо перед ее лицом. — А как тебя зовут? Ты же помниш-ш-шь, а?

Да. Она помнила. Самым главным в этих снах было не потерять рассудок, судорожно цепляясь за жалкие крохи съежившегося в ужасе сознания.

«Сэйери... Меня зовут Сэйери, но ты ничего не услышишь от меня, проклятый демон», — мысленно проговаривала девушка, еще плотнее сжимая губы, как будто боялась, что они могут не послушаться ее приказа, и ответить. Произнести фразу, которая, несомненно, погубит их самих.

Сэйери стояла и дрожала, насквозь продуваемая леденящим ветром. Холодная липкая рука мягко и почти ласково прикоснулась к ее голому плечу, провела острыми когтями по шее, чуть надавив посередине. Из царапины мигом потекла кровь, но девушка не пошевелилась, боясь нарушить свой вынужденный транс. Так хотелось кинуться подальше от этого страшного демона, хотелось кричать и звать на помощь, но только собранная в кулак воля еще сохраняла покой в изможденном кошмаром рассудке.

— Я знаю, ты здесь!!! — закричал Шааз злобным женским голосом. — Покажись! Покажись! Откройся мне, я знаю, ты хочешь!

Когтистые руки ощупывали ее всю с ног до головы. Разрывали платье, прикасались холодными мерзкими ладонями к ее обнаженной груди, без стеснения проходились по ее нагим бедрам.

Они искали ее. Искали, и никак не могли найти.

— Ты здесь!!! — рычал он мужским голосом. — Я чувствую, что ты хочешь меня так же, как и я тебя! Говори со мной! Смотри на меня!

Сэйери спряталась в своем теле, ВНУТРИ него. Она чувствовала себя маленькой птичкой, запертой в клетку и выставленной во двор, где ее дожидался кот. Вот он ходит вокруг клетки, иногда прыгает на нее, выпуская когти, иногда просто смотрит внутрь, но никак не может достать свою добычу.

И, наконец, отступает.

— Мы еще встретимся, — громом прогремел он над ее головой.

Тяжелая противная капля упала на ее голое плечо. Такая смердящая, что Сэйери даже закачалась, с трудом удерживаясь на ногах. Его слюна.

— Ты ведь дождешься меня? — одновременно спросили ее два голоса, мужской и женский, шепчущие в разные уши.