Два сапога. Книга о настоящей, невероятной и несносной любви - Ольга Александровна Савельева

смогла бы «уйти, сбежать, ни минуты не жить с ним»? Смогла бы? Я не знаю ответа. Знаю, но в теории.

Так какого черта я улюлюкаю вместе с толпой и даю «правильные» советы, сидя в уютном браке, теплом и защищенном, как себя вести, когда холодно и больно? Что я об этом знаю?

Я так и не доформулировала свое мнение, когда прямо передо мной всплыл вдруг еще один комментарий. Его написала взрослая женщина, старше 50 лет. Я не помню его дословно, но смысл был такой:

«Тут все советуют девочке бежать. Правильно советуют. Надо бежать от психа, от человека, склонного к насилию. Но бывают разные ситуации. Моему сыну сейчас 32. Он алкоголик. А еще четыре года назад у него была семья и работа. Однажды он пришел ко мне какой-то нервный, взбешенный и вместе с тем потерянный, попил чай, а потом признался: «У меня только что бизнес отняли, мам. Я теперь нищий и безработный». Для мужчины его дело — это ребенок. Очень много значит. Я стала его успокаивать, что-то бормотала, но он ушел домой, к жене. Злой. Желваки ходили. Я не знаю, что там у них произошло, но он ее ударил. Первый и последний раз в жизни. Просто он в том состоянии был не он. Будто в состоянии аффекта. Жена от него ушла. Все науськали ее, что тот, кто однажды ударил, ударит еще. Ударить — это слабость. Но иногда мужчины и правда бывают очень слабыми и уязвимыми. В общем, он еще год держался, вымаливал прощение, восстанавливал бизнес. Но все разрушилось. Сейчас он пьет. Я теряю сына и перспективу внуков. Знаете, мой сын не был тираном, не любил насилие, наоборот, таскал раненых животных домой все детство, лечил, у нас была ветеринарная клиника на дому, соседи со всего района приносили выпавших из гнезда птенчиков. Я к тому, что он не гнилой. Можно было бы и простить, спасти, войти в положение, понять. Видела же, что он выпал из гнезда».

Я не стала дописывать свой комментарий. После этого крика души мои «беги и уходи» как-то померкли.

Прошло время, у нас с мужем родилась дочь. Мы были счастливы вчетвером, идеальная семья, двое детей и смешная пушистая кошка. В девять месяцев дочка заболела и перестала реагировать на звуки. Мы повезли ее в клинику на диагностику. В клинике сказали: глухота. После диагностики мы ехали в машине домой, я была погружена в отчаяние. Внутри целый массив чувств: слезы, гнев, страх, бессилие, растерянность, почему я? Я мгновенно возненавидела этот мир, его несправедливую сущность. Градус внутренней злости и отчаяния превышал все возможные пределы. Меня раздражало всё вокруг, включая мужа и сына. Мне хотелось лечь лицом в подушку и лежать, притворяясь мертвой. А надо было чем-то кормить, что-то отвечать, во что-то одевать, что-то решать.

Я сжала руки в кулаки. Я хотела драки. Муж о чем-то спросил меня злым и отчужденным тоном. Я огрызнулась в ответ. Отчаяние разливалось по венам: мы оба не умели с ним справляться.

Мы жили тогда в съемной квартире, делали ремонт в новой. Там, на съемной, не было мебели, и даже в качестве кровати мы использовали большой надувной матрас.

Мы приехали домой, дети стали прыгать на матрасе, как на батуте. Меня это раздражало. Я ушла на кухню, чтобы не видеть, и стала готовить еду. Сын что-то спросил, но я, еле сохраняя самообладание, ответила:

— Сегодня я не могу разговаривать, я заболела, отойди, пожалуйста.

Маленькая дочка хотела играть, ластилась ко мне. Она еще не ходила толком, но активно ползала. Я смотрела на ее личико, а видела диагноз. И новую искаженную диагнозом жизнь.

Внутри бился протест. Я убрала ладошки дочери со своих колен. Я очень надеялась, что муж побудет с ней, пока я занята на кухне.

— Я пойду погуляю, — вдруг сказал муж.

— Один? Возьми детей! — Я очень хотела остаться одна, проораться, проплакаться, прожить эту боль наедине с собой.

— Нет, я один.

— Возьми детей погулять, — ледяным голосом приказала я: меня заполняло бешенство.

— Я пойду один! — со злостью отчеканил муж. У него ходили желваки и раздувались ноздри.

Через секунду громко хлопнула входная дверь.

Сказать, что я была зла, — ничего не сказать. Я фурией влетела в комнату, увидела, что мужа нет, встала на колени и стала бить матрас. Избивать. Изо всех сил лупить по нему ладошками и кулаками. Он был мягкий и податливый, как человек.

Я била мужа. Я била того, кто заразил мою дочь. Я била того, кто не смог ее спасти. Я била себя за слабость и безвольность.

Волосы растрепались, рот исказился гримасой, у меня текли слезы, я была похожа на старую злую колдунью, лупила тот матрас с таким остервенением, будто я его убивала. Наверное, это и было состояние аффекта. Вывел меня из него вопрос напуганного сына:

— Мам, что ты делаешь?

Я резко обернулась, тяжело дыша.

— Я дралась, сын. Дралась со своим отчаянием. Внутри меня Хиросима, и я только что убивала всех сбросивших на меня эту бомбу.

Нужно взять себя в руки. Я поправила волосы, натянуто улыбнулась.

— Знаешь, вот есть такой спорт — бокс. Вот это был бокс. Только груши у меня нет, вот поэтому я матрас луплю. Для мышц полезно. Хочешь, тоже попробуй.

Я грузно упала на эту избитую кровать. Восстанавливала пульс. На матрас заползла дочь и стала трогать мое лицо ладошками. Из меня выходила злость. Я поняла, что ни один диагноз на свете не помешает мне любить ее. Я сграбастала ее в объятия, подошел сын и лег с нами. Так мы и лежали втроем, обнявшись.

Надо было взять себя в руки, встать и приготовить еду. Хотя бы гречку сварить. Но я не хотела уходить из этого кокона безусловной любви. В ней утихала боль.

Хлопнула входная дверь. Пришел муж. Принес пиццу.

— Чтобы не готовить, — пояснил он.

Он лег рядом и обнял нас троих. Мы лежали молча, объединенные капсулой сдувающегося отчаяния, заполнялись принятием. Даже дети будто что-то поняли и разделяли наше состояние: не болтали, не играли, просто лежали.

Я взяла мужа за руку. Увидела, что у него заклеены пластырем костяшки пальцев на правой руке. Я все поняла. Он только что занимался тем же самым, что и я. Только вместо матраса бил дерево или стену. И он ушел, чтобы не сорваться на меня. Чтобы не ударить меня, потому что понимал, что может.

Мы все выпали