Магазинчик бесценных вещей - Лоренца Джентиле

приедем, шептали друг другу истории под простыней, соревнуясь, у кого получится описать подробнее и красочнее. Там много перекрестков, пешеходных светофоров со светящимися человечками, зеленый – иди, красный – стой на месте, дети добираются до школы на автобусе, в парках продают мороженое и ездят паровозики, а на Рождество улицы украшают красно-белыми гирляндами…

Я несла в руках два ящика, но даже не обращала внимания на их тяжесть, настолько меня занимала улица. Голуби, балконы, трамвай, фонари, витрины.

«В городе все серое», – твердил наш отец. Но даже у серого есть оттенки, думала я: серая спаржа, серый шифер, пепельный серый, мышиный серый. И в природе очень много всего серого: дождевые облака, форель, вороны, волосы на висках моей мамы. Что плохого в сером? Да и вообще, в городе серое далеко не все! Многие кирпичные здания были скорее темно-каштановыми, и как не заметить оливково-зеленую воду Навильо, пурпурные, фиолетовые, лиловые вывески или кукурузно-желтое небо?

Да, дом нашей бабушки был серым – оттенка светлого шифера. По крайней мере, снаружи. На секунду я замешкалась. Я привыкла к сельскому дому, обвитому плющом и плетистыми розами до самой крыши, радующему своими яркими цветами и, самое главное, полностью нашему. Мы называли его Крепостью, потому что он находился в стратегическом месте: возвышался над остальной деревней и был окружен густым лесом, который отделял нас от тех немногих домов, что были в округе. И с ним, конечно, ни в какое сравнение не шел этот серый, усеянный окнами параллелепипед, похожий на один из ульев, которые мы держали в глубине сада.

Не успели мы подняться на четвертый этаж и переступить порог квартиры, как я осознала, что наша бабушка совсем не похожа на тех, о которых пишут в книгах. От нее не пахло печеньем, и она не стала сжимать нас в любящих объятиях. Это была худенькая, ухоженная, миниатюрная женщина с жиденькими волосами, в облике которой проглядывала некоторая меланхоличность. Застыв на пороге, она оглядела нас, будто не веря, что мы действительно существуем.

Вся квартира была уставлена разными статуэтками и безделушками.

– А зачем тебе все эти штуки, бабушка?.. – спросил мой брат, как только вошел в гостиную, показывая на стеклянных зверушек, ровной цепочкой стоявших на комоде красного дерева.

– Они же просто прелесть, разве нет? – ответила она. – Столько лет прошло с тех пор, как я их купила… Ах, столько лет!

– Но какая от них польза? – настаивал Андреа.

– А почему от них обязательно должна быть польза?

Бабушка сверлила нас взглядом с плохо скрываемым беспокойством, как врач, выискивающий признаки, по которым он поставит диагноз.

Вопрос повис в воздухе. И остался без ответа.

На ужин она подала ризотто с шафраном, оссобуко[9] и мармелад – все из гастронома.

– Деньги на ветер, – пробурчал сквозь зубы отец, чересчур раздосадованный, чтобы почувствовать удовольствие от сказанной колкости.

Бабушка ответила печальной улыбкой и добавила, что очень рада наконец познакомиться со своими внуками и отметить это событие.

Услышав это, Андреа несмело выронил слова благодарности, а когда она предложила ему разбавленного водой вина, не стал отказываться. Видя, что папа ему не запрещает, я тоже приняла от бабушки бокал.

Расположившись тем вечером на полу в гостиной на одном с братом матрасе, я почувствовала такой прилив любви к этой доброй и скромной женщине, которая живет одна в квартире, полной ненужных штуковин, и отмечает праздники едой из гастронома, и испытала такое счастье от мысли, что у меня есть бабушка и что теперь я наконец хоть в чем-то похожа на других, что мне захотелось как-то это выразить. Как только Андреа засопел, а папа на своем диване крепко заснул, я прокралась по коридору к бабушкиной комнате и тихонько постучалась в дверь.

– Бабушка, у меня для тебя подарок, – прошептала я, когда она подошла, закутанная в ослепительно белый халат, какие носят женщины в кино.

Лукаво улыбнувшись, я протянула ей своего плюшевого зайчика и два шарика «кошачий глаз».

– Я сама его сшила. По ночам, когда я сплю, он уходит гулять по миру, а потом рассказывает мне, что видел, – сказала я.

На лице бабушки отразилось удивление и, казалось, легкая печаль.

– Дорогая, он просто чудо.

Сквозь приоткрытую дверь я заметила, что вся ее комната усеяна фотографиями моего отца – в детстве, в юности, в молодости. Будто бы он уже умер. Пожалуй, для бабушки так оно и было все те годы, что он прятался в Крепости, избегая любого контакта с внешним миром.

– Он столько интересных историй может тебе рассказать, точно не соскучишься! – продолжала я.

– Мир, малышка, нужно смотреть своими глазами, а кто дожил до моих лет – уже посмотрел достаточно, – вздохнула бабушка, делая мне знак, чтобы я оставила зайчика себе. Но потом вдруг загорелась, как лампочка на тысячу ватт, и объявила: – Завтра я отведу тебя в одно место, которое точно тебе очень понравится.

Она погладила меня по щеке указательным пальцем прохладной, усыпанной родинками руки. Я положила на нее свою руку и с уверенностью почувствовала: мы подружимся.

Я боялась оставлять отца наедине с бабушкой, потому что знала, что тогда начнется «разговор» – о настоящей причине нашего приезда.

У папы был кое-какой план, но на него нужны были деньги. Я не знала, скажет ли он бабушке всю правду или опустит некоторые детали. Накануне отъезда родители долго обсуждали этот разговор. Мама говорила, что, когда просят деньги, нужно рассказывать все без утайки; отец же считал, что глупо ждать от бабушки понимания. Речь, утверждал он, идет о нашей безопасности. О нашей жизни. О жизни наших детей.

– С другой стороны, – процедил он, – если ты имеешь что-то против, то можешь помириться со своими родственниками и сама попросить их о чем и как хочешь.

Но я знала, что мама этого не сделает: она уже много лет к тому времени с ними не разговаривала.

В конце концов она с нами не поехала: осталась дома из-за очередного приступа нестерпимой головной боли, так что я пообещала себе проследить за нее, чтобы все прошло гладко.

Когда на следующее утро наш отец заперся с бабушкой на кухне, я не смогла расслышать всего, что они говорили, но какие-то обрывки фраз я все же уловила: «сбережения», «необходимость», «чрезвычайная ситуация», «решетки», «защита», «приоритет»…

Все-таки он сказал бабушке всю правду, но она ответила, что не станет продавать дом и переезжать к нам, чтобы отдать деньги непонятно на что. Она не верила, что случится какая-то чрезвычайная ситуация, и взамен предложила, чтобы мы с Андреа остались жить в городе. Она бы сама нами занималась, отдала бы нас в школу, ведь нам просто необходима нормальная жизнь, общение со сверстниками – уже видно, что деревня патологически на нас влияет.

«Патологически на нас влияет». Я запомнила это на всю жизнь. Эта фраза звучала окончательно и бесповоротно, осуждающе и таинственно. Я как будто наступила на грабли и получила в лицо рукояткой. Первое, что я сделала, вернувшись в Крепость, – нашла в словаре слово «патологически».

Именно тогда я узнала, что в мире есть вещи – и люди, – необратимо испорченные, не поддающиеся ремонту, и что этим термином называют именно их.

6

У бабушки денег было немного, но на те, что были, она покупала вещи.

Вещи, которые ей не нужны, расхваленные и нагло втюханные ей продавщицами. Так, по крайней мере, говорил мой отец. Бабушка пала жертвой Ужасной иллюзии, и поэтому, утверждал он, она была несчастна. А мне казалось, что не в этом причина ее грусти, но перечить отцу означало лишний раз испытать на себе его взгляд, острый, как тысяча лезвий, и ощутить затем невыразимое одиночество, которое продлилось бы еще неизвестно сколько. В этот раз, может быть, вечно.

В то утро она подала нам завтрак – кофе с молоком и печенье из упаковки, такое сладкое, что не верилось, будто оно настоящее. После завтрака она порхала по гостиной, как бабочка, с места на место, в своем сияющем халате, отыскивая то квитанцию, то ключи от квартиры, то