Лев Гумилев - Валерий Демин

Мандельштам и сам в ту пору относился неравнодушно к Ахматовой (впрочем, к кому только он не был равнодушен), неоднократно делал поэтессе (после ее развода с Николаем Гумилёвым) предложения стать его женой и посвятил ей пророческое стихотворение «Кассандра»: «Я не искал в цветущие мгновенья / Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз, / Но в декабре — торжественное бденье — / Воспоминанье мучит нас!// И в декабре семнадцатого года / Все поте­ряли мы, любя » Поразительно, что в этом провидческом стихотворении, написанном через месяц после Октябрьского переворота, Мандельштам предсказал будущую трагическую судьбу своей поэтической подруги: « Когда-нибудь в столице шалой, / На скифском празднике, на берегу Невы, / При звуках омерзительного бала / Сорвут платок с прекрасной головы …»[9]

Родители Льва Гумилёва официально развелись в 1918 году. Шестилетний Лев не задавался вопросом о причинах случившегося, позже вообще не любил обсуждать эту тему, хотя роковые подробности конечно же были ему хорошо известны. Инициатором развода стала Анна Ахматова. Это — первое, что она потребовала по возвращении Николая Степановича в Петроград после долгого его отсутствия на фронтах и пребывания за границей — во Франции и Англии. Оба по-прежнему вели жизнь, свободную от каких-либо обязательств друг перед другом, когда одно увлечение плавно переходило в другое и не было такого, которое не ознаменовалось бы лирическими стихами обоих великих поэтов Серебряного века. В том же 1918 году у родителей Льва Гумилёва появились новые семьи: мать вышла замуж за ученого-ассириолога Вольдемара (Владимира) Шилейко (1891— 1930); официальной женой отца стала Анна Энгельгардт (1895-1942).

И мать и отец навещали сына редко. Письма от матери также приходили нерегулярно, но денежные переводы в размере 25 рублей (за счет писательского пенсиона, пока его выплачивали) она отправляла ежемесячно. Иногда Лёву привозили в Питер, и он буквально упивался счастьем общения с родителями. Иногда гулял с отцом. По воспоминаниям Ирины Одоевцевой — члена Цеха поэтов, бывшей в то время в близких отношениях с Николаем Степановичем, он говорил ей в роковом 1921 году: «Лёвушка весь в меня. Не только лицом, но такой же смелый, самолюбивый, как я в детстве. Всегда хочет, чтобы ему завидовали». В подтверждение сказанного Николай Степанович приводил такой факт. Они с сыном ехали на трамвае, и тот радовался, глядя прохожих за окном: «Папа, ведь они все завидуют мне, правда? Они идут, а я еду!..» Николай Степанович забыл упомянуть, что Лёвушка еще и картавил так же, как и отец (впрочем, у Гумилёвых это был дефект наследственный, передавался по мужской линии).

Воспитанием мальчика в Бежецке занимались бабуши Анна Ивановна да вдовая тетка Александра Степановна Гумилёва (в замужестве — Сверчкова) (1869—1952) — сводная сестра Николая Степановича, она учительствовала в начальной школе и получала жалованье 62 рубля. Спустя три десятка лет Лев Николаевич вспоминал в одном из писем: «Бабушка была ангел доброты и доверчивости и маму очень любила…»

24 августа 1921 года обвиненного в антисоветском заговоре Николая Степановича Гумилёва расстреляли по наспех состряпанному делу, не подтвержденному ни одним фактом. С этого момента отец окончательно стал для быстро мужавшего отрока подлинно героической личностью — к тому же гениальной[10]. Отец постоянно стремился куда-то в неизведанное, и эта пассионарная черта характера передалась сыну — будущему автору теории пассионарности. В том же году Лев говорил о гибели отца с матерью, которая приехала в Бежецк на Рождество. В 1990 году, за два года до смерти, Лев Николаевич Гумилёв в пространном интервью вспоминал:

«Конечно, я узнал о гибели отца сразу: очень плакала моя бабушка и такое было беспокойство дома. Прямо мне ничего не говорили, но через какое-то короткое время из отрывочных, скрываемых от меня разговоров я обо всем до­гадался. И конечно, смерть отца повлияла на меня сильно, как на каждого влияет смерть близкого человека. Бабушка и моя мама были уверены в нелепости предъявленных отцу обвинений. И его безвинная гибель, как я почувствовал поз­же, делала их горе безутешным. Заговора не было, и уже поэтому отец участвовать в нем не мог. Да и на заговорщицкую деятельность у него просто не было времени. Но следователь – им был Якобсон – об этом не хотел и думать…»

В тот приезд Ахматова написала стихотворение «Бежецк», пронизанное тревожными символами и кровоточащими реминисценциями:

26 декабря 1921

В другом стихотворении, написанном ею в декабре того же рокового 1921 года, есть такая строка: « У своего ребенка хлеб возьми, чтобы отдать его чужому ». Поразительная строка — в ней, должно быть, кредо мироощущения поэтессы. В следующий раз Анна Андреевна приедет к Лёве только через четыре года. Некоторое время ради нищенской зарплаты, продуктовых карточек и служебной квартиры (после развода с В. К. Шилейко) она работала делопроизводителем в библиотеке Агропромышленного института. К тому времени Ахматова стала гражданской женой Николая Пунина (1888—1953), известного искусствоведа, теоретика авангардизма, ученого секретаря Русского музея. Отношения матери и сына были сложными. Лёва чувствовал себя покинутым и одиноким. Его даже пыталась усыновить красавица-большевичка Лариса Рейснер — бывшая возлюбленная Николая Гумилёва и, по иронии судьбы, ставшая прообразом Комиссара в известной пьесе Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия». Предлагала усыновление и тетка Сверчкова, исходя из прагматической цели: дать Лёве свою фамилию, поскольку опасная фамилия Гумилёв, по ее мнению, не сулила в будущем мальчику ничего хорошего. В категорической форме Лев отказался, заявив, что имени и фамилии отца никогда не изменит.

На больную тему взаимоотношений Анны Ахматовой со своим единственным сыном высказывались многие. Каждый публикатор и комментатор посчитал чуть ли не священным долгом внести личный вклад в освещение деликатного вопроса, не задумываясь даже, что бесцеремонно и пристрастно оценивают чужую жизнь. Можно подумать, «что мать Пушкина, никогда не занимавшаяся воспитанием сына, которого вырастила няня Арина Родионовна, и в конце концов отправившая его, не знавшего материнской ласки в Царскосельский лицей, была чем-то лучше — просто условия жизни оказались другими… А Лермонтов, также фактически не знавший матери и воспитанный бабушкой?..