Говорит Москва - Ирина Богатырева

И она повернулась на каблуках и стала уходить, уходить в толпу отдыхающих.

Ему захотелось что-то сделать. Остановить, позвать. Ещё что-то спросить.

Он шагнул, сбил ногой стакан, нагнулся, чтобы поднять.

– Кстати. – Он моментально выпрямился, как ужаленный. Вцепился в её взгляд – с ожиданием, с надеждой. – Классная рубашка, – сказала она.

Глаза её тоже смеялись.

– Но ведь я же не поверил? Я же не идиот, чтобы поверить?

Он шёл по набережной. От одной мысли о такси мутило. От мысли о пахнущем бензином и ароматизаторами нутра машины, плывущем за окном ночном городе, музыке, которая будет играть у водителя, причём любой – хоть радио шансон, хоть какой мутной электронике, хоть сентиментальном русском роке, порождении его земляков. Сейчас ему все одинаково жало. Он решил пройтись пешком, а поймать машину позже, когда совсем сморит.

Понятно, что не поверил, тут вопроса быть не может. Вопрос в другом: чего, собственно, она от него добивалась? Зачем вообще подошла? Тупо флиртануть? Любит менять мужиков? Выбрала теперь его после Бодренкова? Почему-то про Бодренкова даже сомнений не было. Хотя вообще-то с чего? Никаких же намёков. Да и какое мне, к едрене фене, дело? Нет мне до вас дела! До тебя, поняла? И нифига я не поверил! Зря только время тратила.

Он шёл по набережной. Справа лежала река. Слева летели машины. Он был зажат между двух стихий, чувствовал себя уязвимым, открытым. От этого было зябко, и в то же время разбирал непонятный кураж. Голова была лёгкой, и всё казалось нипочём.

И всё-таки, зачем она подходила? Чего хотела? Что я должен теперь делать?

Черный воздух сиял огнями, чёрная вода отражала его глубоко, потаённо. Исполинские тела башен оставались за спиной и как будто не уменьшались, а только росли и росли по мере того, как он отходил от них. Казалось, они смотрят на него, он спиной ощущал: смотрят. Обернёшься – сияют матовым серебром. Вроде, им нет до него дела.

Только это враньё. Он чувствовал: есть, ещё как. Вот только какое?

– Ну и смотри. Мне-то что с того. Думаешь, я сейчас что делать буду? Думаешь, побегу, искать начну? Да фига с два! Никуда, поняла? Вот так вот просто: ни-ку-да я не по-бе-гу. Обломись. Домой, в постельку. Баиньки.

Воздух был холодный, влажный, но асфальт уже высох. Небо стояло чистое. Небо было такое же чёрное, густое и глубокое, как река, но оно сейчас ничего не отражало.

Надо же, редкость какая: в Москве чистое небо. Это прямо что-то с чем-то. Необходимо экспертов по выбросам созвать. Ах, что это за чёрная крышка нам головами? Боже, нас всех сейчас раздавит! – Не волнуйтесь, граждане москвичи, это называется небо. Просто чистое небо. Хахаха.

Ему не понравился собственный смех, и он засмеялся ещё громче. Не помогло. Он помнил первое впечатление от города. Это тяжёлое мрачное небо, всегда в тучах, всегда низкое. Уже на подлёте – над всей Россией солнце, а над Москвой – тучи так и ходят, так и клубятся, как будто их свозят сюда отовсюду, или наоборот, как будто их производят здесь на всю страну. Внизу – вечные сумерки. Люди мрачные, смотрят на тебя, как на потенциального преступника. Вора, убийцу, насильника. Не то боятся, не то сами готовы врезать, нахамить. Упреждающий удар. Мрак, сплошной мрак. Он переехал осенью, и это было совсем дурное время. И эта квартира, от метро пятнадцать минут на переполненной маршрутке. И это метро, где стояли друг у друга на ногах и закрывали глаза, опускали их в смартфоны и книги, лишь бы не видеть вокруг себя чужих лиц. И это небо. Хуже всего – небо. Он чуть не уехал обратно в декабре, Ярик уговорил остаться до нового года. А всё из-за неба.

А потом выпал снег, и вдруг стало легче. Он помнил, как третьего января они ходили на каток в парк Горького с Ярикем и его девушкой. Снегом ещё никаким и не пахло, и они ржали втроем, что в искусственном городе может быть только искусственная зима с искусственным льдом на катке. То-то наши зимы! – говорили все трое и хвастали наперебой – тогдашняя Ярикева девушка была из Ноябрьска, это в Башкирии, почти соседка.

А пятого января выпал снег, и всё как-то встало на свои места. Город преобразился. Он стал веселее, чище, он больше не давил и не жал.

И Артём решил остаться. Хотя бы год надо дожить, – подумал тогда. Вернуться всегда успею.

И вот – остался.

Но всё-таки, чего ты от меня хотела? Просто так потрепаться пришла? Или показать, что вот, дескать, мы, москвичи, тоже люди, у нас тоже душа есть, нам тоже человеческое общение надо. А мне не пофиг? Да мне вообще плевать на тебя! Слышишь? Плевать!

Он оборачивался, грозил кулаком башням. Одна из них уже скрылась за другой, но от этого не перестала нависать. Нет, она была там, она на него смотрела. Как тогда, когда город крутился перед ними и проступал то одним, то другим своим боком. Хитро, очень хитро. Кажется, окно, а на самом деле – экран, да? Блин, так ведь сразу и не догадаешься. Ну и смотри! Смотри, сколько влезет. Я вообще что угодно могу сейчас сделать. Возьму – и по парапету пойду! А вот так. Я пьяный, мне всё можно! Хотя ничего он был не пьян. Чувствовал: ни сейчас, ни тогда. Химия не работала.

А город тем временем тёк на него, накатывал, и он всё больше и больше ввинчивался в этот поток, в эту жизнь. Начинал узнавать его и исследовать. Всё чаще ходил по району и не только до «Пятёрочки» и обратно. Смотрел на людей, кто тут живёт. Дивился, как они вообще могут тут жить, но постепенно понимал: да, могут. И он сам может. Он и сам начинает уже тут жить, а не существовать.

В марте узнал, что совсем рядом есть парк – Кусково. Как-то не подозревал о нём, увидел на карте. Пошёл проведать. Парк не понравился, он был сырой и тоскливый. Грязные дорожки, кислые деревья. Пахло там какой-то дрянью. Это потом уже он узнал, что парк на самом деле большой, и усадьба там есть, Шереметьева, и пруды, и ещё всякое. А тогда прошёл по аллее туда-сюда и подумал, что видел всё.

Нет, он с трудом привыкал к городу. Он не верил ему и боялся. Работа – дом, дом – работа. В пятницу – в бар с Яриком и его подругой. Подругами. Новыми. Другими. Они приглашали своих подружек, и Ярик кивал Артёму, играл бровями. К кому-то Артём подваливал. Но ничего серьёзного. Совсем ничего.

Хотя нет, не совсем – была же Любочка, в меру крезанутая. Ходила в коротюсенькой юбчонке над длинными белыми гольфами, волосы голубые. Касплеила кого-то, он не узнавал. Она в экстаз впала, пронюхав, что Артём живёт в Вешняках. Ах, детство, ах, бабушка, ах! Напросилась в гости. Сама. По-пионерски попили дома чай и потащились гулять в Кусково. Это она по-нормальному показала ему парк. «Говорят, тут одна девушка утопилась, крепостная, – рассказывала с придыханием, сидя у пруда. – И теперь её призрак появляется, пугает влюблённых». Жалась к нему, типа, боится. Сиськи упирались в плечо – был май, тепло, первые дни ходил в одной футболке. «Её звали Полина», – выдохнул в самое ухо. «Жемчугова?» – сорвалось с языка. «А ты откуда знаешь?» – отстранилась и посмотрела на него с возмущением, будто он воздух испортил. Точнее, сказку.