Говорит Москва - Ирина Богатырева

И это ли он – дом, в котором будет пугать? Да не смешите меня, чего же тут страшного?

Трижды переночевать в пыльной заброшке, где нечем дышать, негде даже угнездиться и спать. Да, тот ещё подвиг. Переночевать на грязном полу, в пыли, в заколоченном доме. Антисанитария, ещё наколешься на что.

Он походил по комнате, разгребая ногами мусор. Может, лучше на подоконнике? Вон какой широченный. Пыль бы ещё смести.

Подобрал кусок обоев, смахнул пыль, как сумел. Отвернулся от серого облака, постарался не дышать. Всё равно остались чёрные полосы. Ну ладно, кто думает о чистоте штанов в такую минуту. Хотя о чём ещё думать, если не о штанах. Ему было весело и совсем не страшно. Чего, собственно, тут боятся? Тихо, никого нет. Подложить бы ещё чего под поясницу, и спать можно. Он завозился, устраивая под собой куртку. Прислонился спиной к стене. Рама была деревянная, но в неё не дуло. Вообще, надо сказать, движения воздуха никакого. Всё застывшее, мертвенное. Мёртвое. Всё поглотили тлен и пустота. Этого ли нам бояться? Не смешите меня.

Артём не заметил, как заснул.

– Они сегодня опять приезжали.

Голос тихий, практически шёпот, но он его разбудил.

– Ну и что? Честное слово, я тебя не понимаю, Марусь.

Открыл глаза. Комната по-прежнему тёмная, неживая, по-прежнему заливает её только белый свет из окна. Казалось, он и не спал, лишь закрыл глаза и открыл их снова.

Пусто. Тихо.

Померещилось?

– И вчера ещё этот, Удальцов. Опять выспрашивал о Харбине.

Женский голос. Совсем рядом. Тихий-тихий. И напуганный. Или так кажется?

Артём вздрогнул, изо всех сил стал вглядываться в темноту, закрутил головой.

– Маруся, успокойся. – Мужчина говорит гораздо уверенней. – Мне кажется, ты слишком много о нём думаешь.

– Я не могу об этом не думать.

Артём соскользнул с подоконника, стал медленно, вглядываясь в темноту, продвигаться по комнате.

Где они? Где?

Прямо за спиной скрипнул стул, и он чуть не подпрыгнул. Женщина встаёт. Идёт по комнате, огибая что-то в центре. Он слышит её шаги. Там, практически в том месте, где Артём стоит, – шелест газет. Кто-то переворачивает страницу. В пустой комнате. Среди пыли, штукатурки и кусков обоев. Перевернул, звенит ложечкой в стакане. Мешает сахар в чае. Стакан стеклянный, тонкостенный. Металлический подстаканник. Янтарная взвесь на дне, крутится ураган от ложки. Всё вспыхнуло перед глазами, будто на секунду проявилось из небытия – комната, залитая утренним светом, круглый стол в центре, белая скатерть, завтрак на ней, деревянные стулья, три стула, два пусты, на третьем, спиной к нему… И тут же потухло.

Пыль. Чернота.

– Мне кажется, ты просто не хочешь понимать, что происходит.

Женщина говорит сдержано, но слышно, что это – натянутая струна. От внутреннего напряжения голос чуть подрагивает. Приятный голос, глубокий. Кажется, она не молода. Но и не старуха. Может, к пятидесяти. Мужчина гораздо старше.

– Маруся, ты видишь проблему там, где её нет. Кому мы нужны, подумай сама? Мы рабочие люди, не какие-нибудь, я не знаю… офицеры, прости господи. Нас привезли, обустроили. Нам жилплощадь…

– Не говори, пожалуйста.

– Ну, простите, может, это не то, к чему ты привыкла! – Отодвигает от себя газету, демонстративно хлебает из стакана чай. – Но мы люди простые, нам и так хорошо.

– Ты прекрасно знаешь, что я про другое.

– А я говорю, что ты не знаешь, о чём говоришь, – вдруг переходит и он на злой, раздражённый, звенящий шёпот. – Особенно дома! Прекрати всё это немедленно. Ты под монастырь нас всех…

Но не договоривает – дверь распахивается с грохотом, так что Артём подпрыгивает и оберачивается, – но нет, дверь закрыта, как и была, только звук, один звук.

Кто-то входит, уверенные, молодые, стремительные шаги.

– Ты кошка помойная! Глаза бы тебя не видели и сосунков твоих! Тварь! – долетает женский истеричный голос из коридора, но дверь захлопывается, и криков почти не слышно.

– Ах, Толли, как ты меня напугал! – вздыхает женщина. – Что там происходит?

– Как всегда, мам, ничего особенного: мадам Удальцова вопить изволит на мадам Лебёдушкину. Обвиняет её, что та подложила ей в суп кусок мыла.

– Господи, твоя воля… – приговаривает женщина, а мужчина весело крякает:

– От бабы! А та чего?

– Говорит, ежли бы у неё было мыло, ни за что бы не стала тратить его на такую паскуду, как Удальцова.

– Толли, не выражайся.

– Это цитата, мам.

Слышно, как он садится за стол, двигает посуду. Шумно хлебает чай, обжигаясь. Торопится. Кусает что-то – хлеб, бутерброд? Ни запахов, ни образов, одни звуки.

Артём медленно двигается вокруг невидимого стола, старается держаться в тени, чтобы не выходить в тот белый, призрачный свет, что бьёт в окно, старается шагать так, чтобы не производить лишних звуков. Но пустое пространство не реагирует на него. Пустое пространство только помнит и говорит.

– Не торопись, Толь. Жуй нормально. – Мать подвигает ему тарелку.

– Пора, мой друг, пора… – Хлебнул ещё раз, резко отодвигает стул, встаёт. Так близко, что Артёму кажется – сейчас наступит ему на ноги. Он шарахается, но призрак проходит сквозь него, как и положено призракам – за спиной хлопает дверца невидимого платяного шкафа, стучат вешалки, шуршит одежда, давно ставшая тленом. Слышно, как он влезает в рукава. – Ах, да, я же вчера встретил Матвеева на Двадцать пятого октября!

– Да ты что! Они тоже вернулись? – ахает мать.

– Вернулись. Говорит, им дают комнату в Столешниковом переулке.

– Надо же, надо же, – усмехается отец, перебирая невидимые страницы газеты. – А ведь до последнего хотели остаться.

– Он давно не работает на железной дороге, что ему там делать, – говорит мать.

– Давно. С двадцать пятого, кажется. Ну да, с двадцать пятого. Мы ещё…

Но отца не слушают:

– Ты знаешь, что его Володя пишет неплохие стихи? – спрашивает мать сына. Тот пропускает мимо ушей:

– В общем, сейчас они здесь, ждут заселения. Володя ещё не приехал, кстати, только собираются.

– И что говорят? Как там все? Как Галечка? Как Надя?

– Всё хорошо. Вам приветы. Спрашивал про Сергея.

– Про Серёжу? – странная тень мелькает в голосе женщины. – И что ты ему сказал? – голос напряжён. Отец отвлекается от газеты. Оба слушают внимательно, особо внимательно.

– Да ничего. – Кажется, Толя пожимает плечами. Должен бы пожать. – Что всё хорошо, устроился. Работает на заводе. С нами не живёт, ему свою комнату да…