Бессмертный - Трейси Слэттон

— Хорошо помылся, — сказал он с довольной ухмылкой. — Ты когда-нибудь был таким красивым и ароматным, а, Лука Бастардо?

Он отступил назад и медленно повел рукой, отчего мешок описал широкую дугу. Он источал столь злорадное наслаждение, что мои глаза невольно прилипли к мешку. Тот был бугорчатый и сильно округлый книзу.

— Я так рад, что ты вступил в нашу маленькую семью. Ты будешь чудесным дополнением. Но ты должен понимать, — сказал Сильвано, подергивая острым подбородком, — что в этом доме есть свои правила. Правила, которые всегда нужно соблюдать. — Он завертел рукой быстрее, и мешок набрал скорость. — Будь всегда чистым и веди себя тихо.

Он ловко и почти незаметно взмахнул запястьем, и мешок метнулся ко мне. Удар пришелся по ребрам и был таким сильным, что я пошатнулся и ударился о край стола.

Я открыл рот, чтобы закричать, но в голове всплыли слова Марко: «Не ори! Прикуси язык!» — и я выдохнул через открытый рот.

— Ты не будешь сопротивляться тем, кто придет к тебе. Ты будешь их ублажать.

Сильвано встряхнул запястьем, и мешок угодил мне по животу. Я согнулся пополам и упал на колени, бесшумно срыгнув.

— Будешь делать то, что тебе велят, — продолжил он, ударяя еще и еще.

Глаза налились слезами, но я не издал ни звука. Спустя какое-то время в его поучениях появилась нотка разочарованности. Хлестнув меня еще несколько раз напоследок, он вышел. Я скорчился на боку, обхватив живот руками. По щекам у меня стекали слезы, весь обед был на полу, и — да, подо мной растеклась лужица мочи. С тех пор я стал почтительно относиться к боли. Она способна лишить достоинства даже самого сильного человека, если оно у него еще есть. Достоинство покидает человека, когда ему незачем жить. И это я понял только сейчас, сто семьдесят лет спустя после того далекого дня моего посвящения в публичном доме Сильвано. Есть муки пострашнее телесных, и это муки сердца.

Когда я снова смог видеть мутными глазами, то увидел склонившегося рядом Марко.

— Пошли. Ты молодец. Не заорал.

— Я обмочился, как девчонка, и наблевал, как собака, — со стоном ответил я.

Он помог мне подняться.

— Но ты не закричал, а это ведь первый раз, ты даже не знал, чего ожидать, — возразил Марко.

Он протянул мне серебряный кубок, до краев наполненный вином. Я взял его трясущимися руками.

— Пей до дна, — настоял он. — Мария и Симонетта ждут, чтобы вымыть тебя и отвести в твою комнату. Постарайся отдохнуть. Позже Сильвано пришлет кого-нибудь к тебе. Просто лежи. Обычно им больше ничего и нужно, особенно поначалу. Просто лежи и дыши.

Я склонился над кубком в надежде, что Марко не увидит, как пурпурную поверхность вина окропили слезы.

— А что у него было в мешке? — спросил я.

— Золотые флорины, — ответил Марко. — Они твердые и тяжелые, но не ранят. Клиентам битые не нравятся, если только они сами их не бьют.

Я судорожно вздохнул, все еще пряча лицо.

Марко сказал:

— Давай же, пей.

Я кивнул и умудрился сделать большой глоток вина.

— Лучше бы я сдох на улице!

— Не смей так думать! Ты привыкнешь. Со временем, — тихо возразил Марко, затем встал и пошел прочь. — Мне надо идти. Кто-нибудь уже ждет. Если я опоздаю, Сильвано меня побьет, а со мной он не будет церемониться, как с тобой.

Он быстро вышел широким и грациозным шагом. В комнату вошли Симонетта и Мария, с тряпками, щетками и чистой рубахой.

Я едва успел осмотреться в комнате и увидел только кровать и маленький сундук, который также служил скамьей. Кровать была накрыта красным шелковым покрывалом поверх простыней из желтой пеньковой ткани. Приподняв простыни, я обнаружил невиданную роскошь — матрац. Он был тоненький, разорванный в уголке, и из дыры торчали пучки конского волоса, но я никогда не спал на матраце. В комнате было высокое окно, но плотно задернутое шторами, как и все прочие окна в этом мрачном замке. Несколько сальных свечей уныло освещали помещение тусклым светом, отбрасывая уродливые тени. Вот такой была моя комната. Раньше у меня никогда не было комнаты, по крайней мере я этого не помню. Я даже не помню, что когда-нибудь спал в постели. Я опустил руку на подушку, восхищаясь мягкостью плюшевых наволочек.

Тут отворилась дверь, и вошел широкоплечий мужчина с длинными вьющимися волосами и сединой в бороде. На нем была дорогая одежда, на ногах — добротные полусапожки из телячьей кожи. Я его сразу узнал. Это был глава оружейной гильдии, я видел его на рынке. Точнее, видел, как он за мной наблюдал. Он похотливо улыбнулся мне и посмотрел на меня тем же взглядом, каким я сам недавно смотрел на жареную дичь на столе. Он быстро подошел ко мне. У него тряслись руки, пока он стаскивал с меня рубаху.

— Такой нежный, такой красивый… — бормотал он, булькая горлом. — Такой юный…

Он, не глядя, затеребил свои штаны и ткнул меня лицом в кровать. У меня остановилось дыхание, когда он превратил меня в предмет своего удовольствия. Это было хуже смерти. Все, чем я был, умерло в тот невыносимый момент. Сопротивляться я не мог: Сильвано ясно дал мне понять, что иначе убьет меня. Да и к тому же оружейник был больше и сильнее меня. Тело само собой взбрыкнуло, но оружейник даже не заметил. Ему это не мешало. Я почувствовал собственную ничтожность, негодность — и отчаяние. От стыда даже не мог зареветь. Только зажмурил глаза и молился о смерти.

Именно тогда смеющийся Бог швырнул мне кроху милосердия: мне вспомнились слова старика с площади у церкви Санта Мария Новелла, так отчетливо и ясно, словно он громко произнес их в тот жуткий миг: «У тебя есть не только то, что можно удержать в руках. Это меньшее из того, что тебе принадлежит. То, что внутри тебя, чего ты не видишь, — вот чем ты должен защищаться. В тебе дремлют целые страны».

С этим магическим заклинанием, несмотря на лед в груди и тошноту в брюхе, я открыл в своих мыслях прекрасную страну. Туда отправился не только мой разум, но и весь я. Рассыпались границы между вещественным и воображаемым, моя реальность вместила и то и другое. Это был прыжок за пределы настоящего: сначала его совершило мое воображение, затем чувства и, наконец, все мое существо. Оно проникло в церковь Санта Кроче,[14] увидело яркие краски, услышало негромкие голоса хора, почувствовало запах сырого камня. Много времени я проводил там, в уединении разглядывая прекрасные фрески. Туда я вернулся в этот невыносимый момент. Перед глазами стояла притча о воскресении Друзианы из «Жития проповедников». Как-то я притаился за скамьей возле священника, который давал детям урок с помощью катехизиса.[15] Он рассказывал нам притчу о том, как сильно любила праведная Друзиана святого Иоанна, как исполняла все его заповеди и за это он воскресил ее во имя Всевышнего. Каждая деталь прекрасной картины оживала предо мной: начиная от разнообразия чувств на лицах в толпе до купола синего неба. Изумленные лица были так похожи на настоящие. Казалось, прикоснись пальцем к щеке или ко лбу, ты ощутишь теплую кожу. Как будто художник изобразил реальных людей, что столпились вокруг святого Иоанна, и я тоже был среди них и своими глазами видел, как вера вознаграждается новой жизнью. Должно быть, художник смог перенестись в тот чудесный миг, чтобы так живо показать это событие. Так же как я сейчас перенесся в церковь Санта Кроче.