Раздвоение - Федор Федорович Метлицкий

уточняющими личные глубинные устремления, помогая стать самим собой. Это чудо — передача чувств от умерших к живым.

Он не хотел делать из сына мачо — брутального покорителя. Мама сидела с ним за классическим роялем “Steinway”, не меняющимся во времени, и уговаривала его играть гаммы. Вскоре он сам стал тянуться к роялю. Однако его больше волновали тайны программирования.

Он вырос нежно-нервным и деликатным, хотя и взбрыкивал чем-то своим, чего не было во мне. Вырос сыном нового мира — доверчивым и беззащитным, потому что не доверять и защищаться от кого-то не требовалось.

____

А теперь, куда делась первая любовь? Почему ее так трудно удержать? Как же быстро они с женой стали терять первозданность чувств! Как будто чувства стали вторичными. Хотя, конечно, их не разорвать. Она — это он.

Может быть, это случилось, когда началась вражда между цивилизациями, и страх жены за уже взрослого парня поглотил ее целиком, она стала превращаться в ту, которую встретил в параллельном пространстве.

Неужели, как в том потустороннем мире, жизнь становится чем-то вторичным, обменивая первую любовь на черствый хлеб существования?

Привычные семейные отношения.

Официально бодрая социальная жизнь, призывы и действия чиновников.

Скрытые эгоистические намерения предпринимателей.

Развлекаловка в телевизоре, зазывающая реклама. Как-то увидел по телецентру самодовольного красавчика актера, рекламирующего какой-то банк, не вынимая руки из кармана брюк произносившего слоган: «Люди важнее».

Отношения людей стали похожи на равнодушное доброжелательство компьютерных голосовых помощников Алисы или Маруси, или на механические объявления «Извините за неудобства», когда ломают ваш быт.

Доверие человека или нации тоже может быть, как первая любовь, что случается в самом начале отношений, или стать вторичным. Потому и ссоры, распри, вражда. Даже жить в вечной дружбе — тоже становится вторично. Можно жить лишь в детском круге родного мира, где нет ранящего окрика.

10

Собрались на дне рождения Иванова в «умном» доме, перестроенном из старого блочного дома, где жили предки жены, когда-то во времена скоростного панельного строительства, чтобы дать крышу над головой бурно растущего населения. Жена так и не захотела переехать в современные аппартаменты.

Тетя Марина, сама не имевшая детей, и потому переживающая за племянников, таких тонких и хрупких — да в какое-то пекло!

Сестра, намного старше, в тяготах матери-одиночки вырастившая дочку, у которой появились дети, все сыновья, и выросло целое древо родственников. Они разъехались по разным городам и странам, и взрослые дети, студенты колледжей и университетов, сейчас были под угрозой призыва на войну.

Школьная подруга Галка, не имевшая детей, и потому осуждавшая дезертиров.

Близкие подруги, со студенческих дней, с семьями.

Жена, насаждавшая в семье высокий социальный статус, сделала все, чтобы не ударить лицом в грязь. Она не любила еду, печатающуюся на 3D-принтере, искусственное мясо, и потому озаботилась о натуральной пище. По привычке отстраняя бездушного робота дворецкого, сама сервировала большой парадный стол, выставив в хрустальной посуде красную икру, балык, язык — долго отваривала сама, не доверяя тупому роботу, самой испеченные пирожки, а также лучшие вина и водку…

Гости бодро произносили тосты, натужно беседовали. Это было благопристойное застолье, с искренней или дежурной здравицей имениннику.

В широких смарт-окнах, не пропускающих тепло наружу, сгущалась холодная тьма, оттеняющая ярко освещенный праздничный дом, добавляя тревогу, которая не выходила наружу.

Ожидали — громом в ушах! — электронных повесток от военкомата. Куда спрятать мужей и детей?

Из-за конфликта двух цивилизаций братские страны-соседи тоже насторожились, стали разделяться на два лагеря.

— Надо отправить в другую, нейтральную страну! — пугалась жена за сына, который учился в зарубежном университете. — Говорят, радушно принимают на Востоке.

Сестра тоже боялась за своих сыновей, и окончательного приезда домой внуков, тоже студентов в европейских вузах.

Отдельно за своим столом тусовались дети и внуки, к которым с тревогой прислушивались матери и бабушки.

Молодые люди призывного возраста слушали в пол-уха — есть кому подумать об их судьбе. Они были знакомы с путями отхода. На Востоке дружественные страны охотно принимали дезертиров, особенно айтишников, и даже гордились тем, что так дружески относятся к соседней стране. А недружественные страны почему-то выставили кордоны, не пропуская дезертиров.

Вот и нас догнала судьба! Почему мы тащим за собой то параллельное зазеркалье, погрязшее в раздорах?

____

Объявление частичной мобилизации (вопреки утверждениям властей ожидали всеобщей) было шоком для страны. У военнообязанных раздвоились мозги. Одни, суровые и немногословные — «от земли», с тяжелым чувством оставляли свои хозяйства бабам или продавали, и добровольно шли в военкоматы записываться на фронт. Другие улетали в страну врага, из идейных соображений — неприятия возникшего авторитаризма, начавшего запрещать свободную мысль. Третьи, прикрываемые родней молодые балбесы, — просто от страха, что могут убить, как тараканы побежали к границам.

Иванова тоже пробрало всерьез.

Как можно воевать с родиной культуры, которую люблю? И где эта моя родина, которую надо защищать? Та, что очерчена до моего рождения географически? Но в ней много народов, регионы которых я посетил, может быть, один раз, не испытав на своей шкуре их способ жизни. Не ощущал безграничной родины — нет обжитых мест, кроме моей малой провинции, где даже от запаха папоротника веет чем-то родным.

Нет, моя родина стала всепланетной, хотя я вырос на почве русской культуры.

О! Русская земле! Уже за шеломянем еси!

Словно сам нутром чую, как долго ночь меркнет, заря свет запалила, русичи червлеными щитами поля перегородиша, ища себе чести, а князю славы…

Правда, так же вырос и на европейской культуре, из которой вышла культура той, сейчас враждебной нам. Переживаю за гонимого странника Одиссея, ищущего себя — Итаку, родину.

Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который…

Многих людей города посетил и обычаи видел,

Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь…

Нет, это переводное, не совсем свое, но ощущаю бессмертного себя, бездомного и грезящего пространствами.

Помню, в детстве забывал про страницы, погружаясь в дерзкие проделки неутомимого Тома Сойера. Пролистывал единым духом страницы приключений благородного и отважного Д’Артаньяна, неведомых для русского паренька.

Это была моя европейская культура. Греки — свои, а персы незнакомы. Книги по культуре Индии и Китая пролистывал, старательно запоминая, как интересное чужое. А их литература вообще была чем-то экзотическим.

Но трудно было бы разделить русскую и европейскую культуру — разве Тургенев не повлиял на литературу Европы, а она на него? Нравственные представления Европы сложились и под влиянием шедевров