Татуированные души - Аврора Гитри

Вчера вечером, перед моим уходом, он попросил меня приготовить ему яичницу с беконом и фасолью, а обычно довольствуется несколькими тостами с джемом, который он покупает в гостинице «Регент». Я знаю, что если господин Джонс заказывает обильный завтрак, это значит, что он будет есть его не один, мне нужно приготовить две порции и не забыть оставить лимонов для той, что делит его постель. Я зашел к старому китайцу Чонгу, который держит лавочку поблизости. Он открывается рано утром и закрывается поздно вечером, что сделало его очень популярным среди соседей. Я купил у него дюжину яиц и очень свежего сала. Я кладу продукты на стол и принимаюсь за работу. Когда я готовлю, я чувствую себя в безопасности. Я не боюсь вставать спиной к двери, не боюсь быть застигнутым врасплох, не прислушиваюсь к хриплому дыханию и к проклятиям, произносимым сквозь зубы… Мне ничего не грозит.

Мне хорошо у плиты.

Мое тело двигается свободно, руки расслаблены.

Когда я вхожу в помещение кухни, я понимаю, что когда-нибудь моим пыткам наступит конец. Что однажды я найду в себе смелость надолго распрямить тело, расправить плечи и гордо поднять голову.

— Здравствуй, Пхон.

Звук ее голоса всегда вызывает у меня улыбку. Она просто произносит мое имя, и это наполняет меня новыми силами. Потому что она произносит его с нежностью.

— Здравствуй, Нет. Как спалось?

Ее длинные волосы растрепаны, она надела шелковый халат господина, который распахивается при ходьбе. У нее громкий голос, и она всегда обнажает свое тело настолько, чтобы можно было понять, насколько оно прекрасно.

— Джонс храпит так, что можно подумать, будто пушка стреляет. Ночью мне показалось, что в дом сейчас ворвется гроза. А потом я поняла, что гром грохочет рядом со мной.

Она хохочет, и я думаю, что в ней, наверное, есть примесь чужой крови. Тайцы не меняют тональность голоса. Они смеются на одной ноте. А ее связки вибрируют и издают высокие звуки, приводя в движение кадык на изящном горле… Ее смех напоминает пение птицы.

— Ты приготовил мне лимонный сок?

— Нет еще. Но это займет всего минуту.

Я оборачиваюсь к столу, переворачиваю шипящий в масле бекон и достаю лимоны из пластикового пакета. Нет мягко скользит по полу на кончиках пальцев и приближается ко мне. Мне иногда кажется, что ее пятки никогда не касаются земли. Она так привыкла ходить на каблуках, что и босая ходит на цыпочках.

— Не торопись так.

Она говорит шепотом, касаясь губами моего уха, кладет свою руку, легкую, как крылышко птицы, мне на талию, и я не могу сдержать стон. То место, к которому она дружески прикоснулась, хранит следы побоев брата. Даже пьяный, он всегда бьет меня в определенный участок спины. Он кладет ладонь на мою голову, сгибает мне шею, чтобы я не видел его ярости, и, сжав пальцы другой руки, ударяет меня кулаком в бок.

— Опять?

Она знает. Несколько недель назад она увидела сиреневый круг, ореол боли у меня на верхней части поясницы. Я, наклонившись, подметал метелкой из павлиньих перьев пол в коридоре. Я не знал, что она, забавляясь, наблюдает за мной из-за приоткрытой двери. Задравшаяся майка выдала мой секрет.

Когда она заметила мою обнажившуюся спину, она засыпала меня вопросами: «Что это? Откуда это у тебя? Кто тебя бил? Джонс?» Я уклонялся от ответа на ее расспросы и в конце концов сказал, что упал с лестницы. Я понял по ее цепкому взгляду, что она мне не поверила и что она еще вернется к этой теме.

Когда несколько дней спустя она опять появилась у Джонса, я старался тщательно скрывать то, что стало шрамом на спине, и не снимал одежду, несмотря на жару. Но надолго обмануть ее любопытство не сумел. Я не мог, подобно некоторым женщинам из нашего района, носить паранджу, и какие-то части моего тела должны были оставаться открытыми. А так как брату случалось промахиваться мимо цели, в которую он метил кулаками, мои раны иногда оказывались не прикрытыми тканью. Так, однажды утром я обнаружил синяки на кистях рук. Я помню, что долго рассматривал их, пытаясь вспомнить, как они появились. Впервые я увидел столь явные свидетельства побоев. Обычно я замечал следы ударов лишь на своем отражении, и мне казалось, что они принадлежат кому-то другому. Какому-то незнакомцу, искоса смотревшему на меня из зеркала.

Иногда я испытывал дискомфорт оттого, что ткань одежды касалась кровоподтека на спине; по силе боли я догадывался о том, что насколько серьезна рана. Но в то утро синяки покрывали мне кисти рук. В первый раз злосчастные пятна были мне видны. Я открывал дверь, я дружески здоровался с Нок, а пятна никуда не исчезали. Они притягивали мой взгляд и взгляды окружающих. Странные, неизгладимые следы кошмара минувшей ночи. Надеть перчатки я счел невозможным. Что бы все подумали? При этом я не сомневался, что Нет заметит следы сразу же. Я пытался придумать историю, которую ей расскажу. Как могут появиться синяки на кистях рук? Рана — куда ни шло, царапину заработать легко: гвоздь торчал, вот и все. Но округлые, неправильной формы пятна, идущие от запястий к пальцам… Я сам не понимал, как брат сумел так меня избить. Он мне ничего не сломал… Только наставил синяков.

Я приближался к дому Джонса, и сомнения одолевали меня.

Как только я войду, Нет, которая и так последнее время следит за метками брата, появляющимися на моей коже, заставит меня сдаться под своим напором. И я перестану быть милым Пхоном, понятным и ясным, я превращусь в жалкую жертву, в убогого парня, которого судьба назначила козлом отпущения. А если я не переступлю через этот порог… Если я повернусь и пойду бродить по улицам, я потеряю работу.

И одновременно возможность уходить, хотя бы на светлое время суток, из проклятой хижины, от бессмысленных речей брата и его безумия, которым он, нанося мне побои, пытается меня заразить. И я решил переступить порог. Пусть так. Я расскажу ей. Все. Про мать и ее печаль… Про брата, про желтолицую даму… Я скрою лишь один образ… образ отца, который уходит, чтобы никогда не вернуться.

В то утро Нет выслушала меня. Она спустилась в кухню. Я помню даже ее наряд: майку Джонса, доходившую ей почти до колен и делавшую ее похожей на маленькую девочку.

Сначала она посмотрела мне в глаза. Потом перевела взгляд на руки, висевшие вдоль тела, и остановила его на синяках. Затем приблизилась на пальчиках ног и бесшумно села, чтобы установившаяся тишина облегчила начало рассказа. Она выслушала все. Иногда, когда я описывал поднимающийся и опускающийся в ритме проклятий кулак, она опускала веки.

Когда я закончил, она безмолвно поднялась и подошла ко мне. Я стоял рядом с разделочным столом, она взяла мои руки в свои и погладила их… Нежно. Я почувствовал, как ее длинные пальцы касаются моих синяков круглыми, мягкими, как пух, подушечками. И точно так же, как в тот раз, когда Тьям опустил тело брата мне на руки, во мне поднялась волна. Бушующая и неуправляемая. Я отодвинулся, испуганный нежностью, которая залила жаром мне щеки. Она вздрогнула. Опять подошла и снова взяла мои руки в свои, не переставая смотреть мне в глаза.