Татуированные души - Аврора Гитри

— Я — твой друг. Понимаешь? — сказала она с грустной улыбкой.

Я не сказал ей, что не понимаю и что именно от этого мне страшно. Я не признался, что не знаю, что такое друзья. Потому что у меня их никогда не было. Даже в школе. Дети редко подходили ко мне, и только для того, чтобы поиздеваться. Я не знаю друзей, которые гладят тебе руку, смотрят с улыбкой, слушают рассказ о твоих горестях и превращают их в нежность, касаясь синяков подушечками пальцев.

С того дня я чувствую, что Нет помнит обо мне. Словно звезда, которая иногда ободряюще светит мне с высоты. Она внимательно смотрит на меня, она наблюдает за мной, и даже тогда, когда я остаюсь с братом один на один, я помню о том, что где-то есть человек, знающий о моих несчастьях.

— Он опять бил тебя?

Она подходит ко мне быстрым шагом. Когда она оказывается рядом, я понимаю, что от возмущения она идет, прижимая ступни к земле. Она уже не летит на пальчиках, она стучит в пол пятками.

— Почему ты позволяешь ему драться, черт дери?

— Потому что он слишком сильный.

Если бы она увидела рельефные мышцы брата, перекатывающиеся под его кожей, словно звери, которые пытаются вырваться на волю. Увидела бы его сумасшедшие горящие глаза, увидела безумие, в которое он впадает, когда говорит о матери. Отчаянное выражение лица, с которым он встречает меня вечером. Она сразу же все поняла бы. И согласилась бы с тем, что мне остается только покориться.

— Ты можешь хотя бы попробовать сопротивляться.

Я нежно смотрю на нее.

Нет…

Она ниже меня на несколько сантиметров, но я чувствую в ней силу, которой у меня никогда не будет. Такая хрупкая, она дышит воинственной мощью. Она никогда не говорила мне о своей жизни. Я не знаю, почему она стала сдавать внаем свое тело, отчего начала торговать своим очарованием. Я не знаю, отчего появились у нее это дерзкое выражение лица, громкий высокий голос, гордо поднятая голова. Но я знаю, что жизнь одарила ее смелостью, которой я никогда не буду обладать. Что кровь, текущая в ее жилах, чиста и горяча, а моя свернулась и прокисла, как забытое на солнцепеке молоко.

Я опускаю голову и оборачиваюсь к плите, чтобы выключить газ.

— Ладно… ты, кажется, нам что-то вкусненькое приготовил?

— Слушай, а ты знаешь, что в доме Даниэлей будет новый жилец? Я вчера услышала от Пи Ньян. Француз вроде бы. На днях должен приехать.

Дом Даниэлей стоит рядом с домом Джонса. Его три года занимала чета пятидесятилетних американцев, которые беспрерывно ссорились. Он работал в посольстве. Она упрекала его в том, что он там работает слишком много. Их крики задавали ритм жизни кемпаунда. Во время завтрака Джонса я слышал, как госпожа Даниэль ссорится с мужем в спальне. За ужином вопли возобновлялись, лишь только господин Даниэль переступал порог. А потом однажды они уехали. Мужа перевели работать в другое место. В тот вечер, когда он объявил об этом своей жене, все в кемпаунде поняли, что что-то в их жизни изменилось.

Она больше не скандалила. Ничего не била. В последующие дни грохот передвигаемой мебели и треск разворачиваемой клейкой ленты заменили привычные вопли. Сегодня госпожа Даниэль кричит, наверное, уже в другой стране.

— Не терпится посмотреть, кто это будет.

Она делает любопытную гримаску. Ребенок, ожидающий сюрприза. А я просто надеюсь, что этот фаранг не окажется похожим на госпожу Мартен. Госпожа Мартен все время жалуется, она всегда ворчит на своих слуг. Она постоянно всем недовольна. Она недовольна тайцами, потому что они слишком медлительны, она недовольна страной, потому что погода слишком жаркая, она недовольна соседями, потому что они слишком шумные. Не знаю, как Пи Ньян ее терпит.

— Готово. Господин Джонс встал?

— Пойду его позову, — говорит она и кружится, прежде чем выйти в дверь.

Она оставляет после себя аромат мяты, свой особенный запах.

Я ставлю на стол тарелки, приборы и пользуюсь несколькими минутами одиночества, чтобы посмотреть в окно на утренние лучи солнца, заливающие кемпаунд. Я вижу Пи Ньян, которая бежит по своим делам, явно торопясь угодить деспотичной хозяйке. Бирюзовая вода колеблется от ветра и ласкает несколько упавших в нее листьев хлебного дерева. Из окна видна терраса бывшего дома Даниэлей. Ставни из черного дерева не открывались с самого отъезда фарангов. Можно подумать, что дом закрыл глаза и заснул.

У домов ведь тоже есть душа. Я поверил в это в тот день, когда мы с матерью и братом переехали в хижину на сваях. По ее заброшенному виду я немедленно понял, что она проклята, населена старыми привидениями. А дом Джонса с первого взгляда показался мне тихой пристанью, спокойной и мирной, похожей на своего хозяина.

Новый фаранг, быть может, сумеет смягчить душу дома Даниэлей.

— Пхон, ты что-то совсем погрузился в свои мысли.

Господин Джонс вошел на кухню. Он такой элегантный в своем темно-синем, под цвет глаз, костюме. Он бегло говорит по-тайски. Господин Джонс выучил тайский очень быстро, за несколько месяцев. А вот я еле-еле произношу английские слова. Этот язык кажется мне таким далеким, а его понятия — такими сложными, что они прилипают к гортани и теряют смысл до того, как сорвутся с губ.

— Простите, хозяин.

— Нет, иди завтракать, — спокойно говорит Джонс за моей спиной.

Я наливаю лимонный сок в стакан, ставлю на стол и исчезаю. Бесшумно, опустив голову, крадучись. Мне очень нравится эта особенность моей работы: я должен уметь исчезать.

Ноябрь 1986 года

Она смотрит на меня заблестевшими глазами.

— Ну, посмотрим.

Она изучает меня, поворачивая во все стороны. Она измеряет, прикидывает, взвешивает. Я чувствую ее взгляд даже спиной. Она рассматривает меня сзади, сбоку и особенно спереди. Она так внимательна, что через пять минут мне кажется, что она меня раздела. Я трогаю на себе платье, чтобы убедиться в обратном.

— И как тебя зовут?

Я не отвечаю.

Я — никто.

Поэтому я здесь и появилась. Поэтому моя подруга Нет и привела меня сюда. Поэтому я позволяю тебе оценивать себя.

— Докмай[13].

Так как я ничего не сказала, это взяла на себя Нет. На время осмотра она исчезла. Она стала невидимой, словно для того, чтобы ее совершенное тело, нежные руки и гладкая кожа не отвлекали старуху. Мое молчание заставило ее говорить. Потому что она знает, что лицо без имени кажется опасным. Если на пакете ничего не написано, ты не знаешь, что находится у него внутри. Его страшно открывать. И Нет заменила мой голос своим, чтобы наклеить этикетку на товар, который она предлагает.