И в горе, и в радости - Мег Мэйсон

как и она, стали старше, и ее пьянство больше не зависело от того, были ли в доме интересные люди или вообще хоть какие-то люди. И уж тем более веселья не было в Белгравии, где мои дядя и тетя пили так, что их настроение не менялось, а мы с Ингрид узнали, что бутылки можно перезакупорить и убрать, а бокалы оставить на столе недопитыми. В тот день, который закончился тем, что Уинсом стояла на четвереньках рядом с креслом нашей матери и вытирала вино с ковра, это вызвало в нас стыд. Нам было стыдно за нашу мать.

Когда мы все уселись и Уинсом стала передавать блюда, обязательно справа налево, Роуленд со взрослого конца стола спросил Патрика, сидящего на детском конце, какое у того этническое происхождение. Оливер сказал: «Папа, нельзя спрашивать у людей такое». Роуленд возразил: «Очевидно, можно, раз я только что спросил» – и многозначительно посмотрел на Патрика, который послушно ответил, что его отец родился в Америке, а на самом деле он шотландец, а мать была – его голос в этот момент дрогнул, – мать была из британских индийцев.

В этом случае, сказал дядя, странно, что у Патрика произношение лучше, чем у его собственных сыновей, хотя ни один из его родителей не был англичанином. Николас тихо сказал: «О боже мой», – и его попросили покинуть комнату, но он этого не сделал. Мать однажды сказала нам с Ингрид, что в самые критичные для их сына годы ни Уинсом, ни Роуленду не хватило последовательности в его воспитании, и это утверждение удивило нас обеих, потому что нас она вообще никак не воспитывала.

С нарочитым оживлением Уинсом спросила Патрика, как зовут его родителей. Он сказал, что отца зовут Кристофер Фрил и, почти неслышно, что мать звали Нина. Роуленд начал снимать кожицу с ломтей индейки, которые тетя выложила на его тарелку, скармливая ее по кусочку сидящему у его ног уиппету, которого он приобрел за несколько недель до Рождества и назвал Вагнером. К сожалению, люди понимали шутку, только если он объяснял ее, немецкое произношение и написание. Частенько приходилось писать ее для демонстрации. Придя в то утро на завтрак, моя мать сказала, что лучше бы она всю ночь слушала всю оперу «Кольцо Нибелунгов» в исполнении ученика-скрипача, чем вой собаки в клетке. На следующий вопрос Роуленда, чем занимается его отец, Патрик ответил, что тот работает в европейском банке, но извинился, что не помнит в каком. Мой дядя сделал большой глоток того, что было в его стакане, затем сказал: «Тогда расскажи-ка нам, что случилось с твоей матерью».

Блюда прекратили движение вокруг стола, но никто не приступил к еде из-за разговора на разных его концах. Изо всех сил стараясь не заплакать, Патрик объяснил, что она утонула в бассейне отеля, когда ему было семь лет. Роуленд сказал: «Как не повезло» – и встряхнул салфетку, показывая, что интервью окончено. Оливер и Николас словно по выстрелу стартового пистолета сразу же схватили приборы и начали есть: голова наклонена, левая рука обнимает тарелку, как будто защищая ее от посягательств, а в это время вилка в правой руке сгребает еду. Патрик ел точно так же.

Его отправили в школу-интернат через неделю после похорон матери. Вот такой отец умудряется забыть заказать билеты домой собственному сыну.

Через несколько минут, во время затишья в разговоре взрослых, Патрик перестал загребать еду, поднял голову и сказал: «Моя мать была врачом». Никто его об этом не спрашивал – ни в тот момент, ни раньше. Он сказал это так, будто забыл, а теперь вспомнил.

Думаю, чтобы помешать Роуленду снова открыть эту тему или выбрать тему похуже, мой отец принялся объяснять всему столу парадокс Тесея. Он сказал, что это философская загадка из первого века: если деревянному кораблю во время плавания через океан заменили все доски, то, когда он окажется по ту сторону океана, будет ли он технически тем же самым судном? Или, говоря иными словами, продолжил он, потому что никто из нас не понял, о чем он: «Является ли нынешний кусок мыла Роуленда тем же самым мылом, которое он купил в 1980 году, или совершенно другим?». Моя мать сказала: «Парадокс Обмылка», потянувшись мимо него за открытой бутылкой.

* * *

В конце ланча Уинсом пригласила всех перейти в парадную гостиную, чтобы «кое-что открыть». Для нас с Ингрид открытие состояло в том, что деньги, на которые мы жили, не принадлежали нашим родителям.

Мы обе тогда учились в не всем доступной частной школе для девочек. Я получила стипендию, потому что, как в первый день рассказала мне девочка постарше, на экзамене у меня был второй лучший результат, а девочка с первым результатом умерла на каникулах.

Список школьной формы состоял из пяти листов с двух сторон. Мать читала его за столом со смехом, от которого я нервничала. «Гольфы зимние, с гербом. Гольфы летние, с гербом. Носки спортивные, с гербом. Купальник, с гербом. Шапочка для плавания, с гербом. Прокладки, с гербом». Она швырнула его на буфет и сказала: «Марта, не смотри так, я шучу. Уверена, тебе разрешат пользоваться неуставными прокладками».

Поскольку Ингрид стипендию не получила, наши родители записали ее в среднюю школу рядом с домом, бесплатную и с совместным обучением мальчиков и девочек: у девочек там было всего два вида школьной формы, как Ингрид всем говорила – обычная и для беременных. Но в последний момент родители передумали и отправили ее в мою школу. Мать сказала, что продала одну свою работу. Мы с Ингрид испекли торт.

По дороге в Белгравию в канун того Рождества мы спросили у матери в машине, почему она не любит Уинсом, ведь несколько предыдущих часов она провела, отказываясь собираться, выдавая ежегодную угрозу не поехать всякий раз, когда отец пытался поторопить ее, и согласилась только после того, как ее достаточно поуговаривали. Она сказала нам, что не любит Уинсом потому, что та помешана на контроле и внешнем виде, и, несмотря на то что они сестры, она не может общаться с той, чьи две главные страсти – это ремонтировать дом и угощать стряпней большие группы людей.

При этом мать всегда дарила экстравагантные подарки – всем, но особенно Уинсом, которая открывала свой ровно настолько, чтобы было видно, что лежит внутри, а затем пыталась приклеить скотч обратно со словами, что это уж слишком. Мать всегда вставала и огорченно выходила из комнаты, а Ингрид говорила что-нибудь смешное, чтобы разрядить обстановку, но