Моя сестра - Мишель Адамс

Элли прибегает обратно этой своей легкой пружинящей походкой со свежей бутылкой «Эвиана» в руках. Щелкает по выключателю, и люстра загорается резким светом, он разбегается по стенам узорами, напоминающими вырезанные из бумаги снежинки.

– А что с твоей сумкой? – спрашивает она с ужасно серьезным видом, как будто она ожидала, что я приду с ней.

– Машина закрыта. Ты ее закрыла.

– Ну, тебе же понадобится сумка, да?

Она протягивает мне воду, но я отказываюсь, несмотря на жажду.

– Нет, спасибо, – отвечаю, занося одну ногу за порог. Она приближается ко мне, втягивает внутрь и плотно закрывает входную дверь. На секунду наступает тишина, здесь нас всего двое. А потом я вижу его, неподвижно взирающего на меня с середины лестницы.

– Айрини.

Это, должно быть, он, мой отец, хотя я не вижу его отчетливо, его лицо скрыто тенью. Я открываю рот, чтобы ответить, и чувствую, как сжимается на моей руке ладонь Элли. Шевелю губами, но слова не выходят наружу. Что я могу сказать? С чего мне начать? Я произвожу звук, больше похожий на скрип.

– Ты здесь, – он говорит это… с теплотой. – Почему бы нам не подать чаю, и мы могли бы… – Элли не дает ему закончить фразу, он делает шаг назад, когда она резко поворачивается к нему лицом.

– Она устала после дороги, – утверждает она. Берет меня за руку и тянет прочь, а по всему моему телу резко, как трещина по льду, проходит дрожь. Элли ни на миг не сводит с него глаз. Я опускаю глаза, когда она уводит меня, ее хватка крепка, а я украдкой бросаю взгляды по сторонам. Я промолчала, несмотря на отчаянное желание спросить его: «Почему? Почему вы отдали меня?»

– Позволь показать тебе твою комнату.

– Да. Возможно, так будет лучше, – говорит он нам вслед, спустившись на пару ступенек. – Мы можем поговорить, когда ты отдохнешь.

Мне кажется, мое сердце остановилось, и я не могу раскрыть рта. Я глотаю воздух, но он не доходит до легких. Он и в самом деле хочет поговорить со мной?

Элли втягивает меня на кухню и закрывает за нами дверь. Здесь светлее, воздух кажется чище, не такой застоявшийся, как в прихожей. Я продолжаю думать об отце, но когда обращаю внимание на голые окна и замысловатый узор мозаики на полу, меня накрывает воспоминание. Появляется из ниоткуда, словно оплеуха. От падения меня, пошатнувшуюся, спасает разве что хватка Элли. Я вижу себя маленьким ребенком, я перетаскиваю свое хиленькое хромое тельце по черно-белому полу, смеюсь, а кто-то сзади окликает меня: «Молодец!». Голос женский. «Сильные руки», – думаю я. У меня всегда были сильные руки. Они должны быть сильными, потому что я не могла ходить. Я помню ощущение холодного пола под собой, кроме одной плитки рядом с раковиной, там ощущалось тепло от трубы с горячей водой. Это действительно так? Возможно ли, что у меня сохранились воспоминания об этом месте?

Элли тянет меня дальше, закрывая собой обзор. Я оглядываюсь, перед тем как зайти в следующую дверь, но воспоминание, если это было оно, уже пропало. Резко дергая мою руку, она проводит меня по лабиринту коридоров, которые извиваются по дому, как рваная сеть туннелей, становясь все темнее и у́же, пока мы не приходим к лестнице. Горло першит от пыли. Мы как будто ступили на неиспользуемую половину старого замка, территорию для работников и слуг. Я даже слышу бойлер. Эта лестница, в отличие от лестницы в прихожей, маленькая, прямая, прилегает к стене. Здесь почти нет украшений: на стенах нет ни портретов, ни картин, ни причудливых фамильных ценностей.

Поднимаемся по ступенькам, покрытым темно-красным ковром, ощущение, что он в этом доме с момента постройки. Потолок украшен завитками восхитительной лепнины, филигранная работа. Все очень старое, практически антикварное, и словно не использовалось много лет. Это так не похоже на мой дом в Лондоне, где я сделала все, что могла, чтобы убрать даже намек на индивидуальность. Мы попадаем на лестничную площадку, освещенную таким же тусклым светом, как в прихожей. Несколько филенчатых дверей с элегантными коваными ручками, плюс тупиковый коридор глубиной не более метра. В нем стоит высокий комод с редкими полками, весь в фотографиях. Я наклоняюсь, чтобы рассмотреть, но Элли встает у меня на пути.

– Ванная, – выплевывает она со злостью, указывая на одну из дверей. – Спальня, – на другую. Ее непринужденная и надменная манера поведения исчезает. Что-то давит ей на плечи, оно нависает над ней извне. Она сгорбилась и затихла, скользнув по лестнице обратно, не прощаясь. Я смотрю, как она уходит, ничуть не удивленная тем, как быстро меняется ее настроение. Это еще один звоночек, сообщающий, что она все та же Элли. Оборачиваюсь и смотрю на изображения, задаваясь вопросом, есть ли на них я. Но когда я слышу, что на кухне Элли и мой отец разговаривают на повышенных тонах, мной овладевает желание сбежать. Может, я и жажду правды, но, кажется, сейчас ее слишком много, еще слишком рано.

Пытаясь открыть дверь в спальню, трясу ручку, заело. Когда дверь поддается, я вижу, что внутри спальни ничуть не лучше. Пахнет сыростью и плесенью. Кровать выглядит маленькой, и облачко пыли окутывает меня, когда сажусь на ее край. Немного старой мебели, ничем не примечательная картина с бабочкой на стене, цвета то ли приглушенные, то ли выцветшие. Крюк над кроватью – видимо, остался от люстры. Узкая щель окна, двойной стеклопакет низкого качества с ромбовидном узором. Легкий сквозняк со свистом проникает внутрь, я понимаю, насколько ненадежна рама, когда пытаюсь открыть окно. Если ребенок облокотится на такое окно, то непременно выпадет. Впускаю немного воздуха в комнату. Долгожданное облегчение. Наконец-то я могу дышать.

Чуть левее, за шестью гаражами, вижу рабочих, они чем-то заняты на строительных лесах. Наблюдаю за тем, как они рубят елки, ряд посажен так, что ведет к входу в лес, и исследую память на предмет других воспоминаний. Помню ли я эти деревья? Пытаюсь представить их лет тридцать назад приземистыми, как кустики. Вероятно, тогда даже гаража еще не было. Однако ничего не вспоминается так, как тогда, на кухне. Замечаю механика перед гаражами, он вытирает машину, на которой я приехала. Двери раскрыты, и я вижу внутри свою сумку. Два моих джемпера и смена нижнего белья. Сигареты и валиум. И телефон. Непрочная связь с внешним миром, миром без прошлого, где воспоминания не выпрыгивают на меня из-за угла, просто потому что их не существует. На меня нисходит озарение, что я должна была наладить отношения с Антонио до того, как уеду. Потому что он – последняя ниточка к человеку, которым я так хочу быть, и это делает его моим спасательным кругом. Я смотрю на дверь, хочу спуститься. Хочу заполучить телефон, я действительно должна поговорить с Антонио. Но сейчас я чувствую себя в этой комнате как в западне.

Осматриваюсь и обнаруживаю старый телефон на прикроватном столике. Черный, с хрупким проводом, обмотка которого местами слезла. С раритетным дисковым номеронабирателем. Отклоняюсь назад, поднимая клубы пыли, матрас скрипит и стонет, не могу до конца согнуть колени, потому что кровать слишком маленькая. Поднимаю трубку, чтобы позвонить Антонио. Но вместо гудка слышу голоса: