Ведьмы цвета мака - Екатерина Двигубская

Марина была недовольна всем — конями на портале Большого театра, Пушкиным с его треклятым «Евгением Онегиным», которого она выучила наизусть под бдительным присмотром дражайшей родительницы, правда, назло ей вскоре старательно позабыла роман…

В роскошной машине лежал интеллигентный букет цветов — красны мелки гвоздики и жёлтые, тоже мелкие, хризантемы. Прекрасно! Марина отвернулась к окну, чтобы скрыть радость…

А потом были официанты в белых рубашках, крахмальная салфетка на коленях, которая всё время куда-то уползала, и галантный Михаил, поднимая её, вскидывал русыми волосами, тщательно уложенными в каре. Он громко смеялся, его жесты были вольные, шутки упругие, глаза… Шампанское, ночной город и спальня из красного дерева, ласковые простыни, крепкие плечи. Вот оно, счастье!

Около аллеи притормозило жёлтое чумазое такси, из него вылез великан. Он с явным осуждением посмотрел на сдувшееся колесо, приподнял кепку и вдумчиво почесался, потом наклонился, подобрал опавший листок клёна, другой, третий…

Через четверть часа он перетягивал проволокой рыжий, нахальный букет. Великан поместил в его сердцевину нос и хорошенько втянул в себя воздух, листья задрожали и чуть было не поддались могучему дыханию его лёгких.

Таксист по имени Иван открыл багажник и извлёк оттуда запасное колесо. Втиснув домкрат под брюхо машины, он с лёгкостью оторвал её от земли. Сменив колесо, он вытер руки чистым куском материи и уселся за руль. Иван с нежностью взглянул на огненный букет, пугливо вздрагивающий при каждом толчке машины. Через триста метров стремительно бежавшей ему навстречу дороги, проведённых в полной гармонии с самим собой, Иван был застигнут врасплох юным шалопаем, выросшим неведомо откуда и ринувшимся прямо под колёса.

Ивана прошиб холодный пот, дрожь сотрясла исполинское тело, а правая рука сама собой сложилась во внушительный кулак. С трудом протиснув его в окно, он обрушил такой вдохновенный поток брани, что вряд ли ещё когда-нибудь молодому олуху захочется поиграть в мяч у дороги, где разъезжают жёлтые такси.

Разволновавшись, что позволил себе лишнего, Иван быстро закрыл окно, тряхнул головой, с досадой посмотрел на букет — и опять блаженное выражение проявилось на его лице.

Проехав два квартала, Иван затормозил, чтобы окончательно привести в порядок свои мысли перед тем, как встретиться с дочерью. Из бардачка он вытащил зелёный флакон и два раза спрыснул щёки пахучей жидкостью, потом, немного подумав, опрыскал это же жидкостью и букет. В машине запахло ёлкой. Осмотрев своё лицо в полоске зеркала, он пришёл к удовлетворительному заключению.

Затормозив у изгороди детской площадки, Иван не вышел из машины. Пытаясь отыскать дочь глазами, он разглядывал детей, живо расправляющихся с нервами своих родительниц. Каково же было его удивление, когда в создании, одетом в кроличью шубу, кроличью шапку и кроличьи варежки, он распознал свою дочь. Она одиноко сидела на скамейке и с грустной завистью взирала на детей, резвящихся на площадке. От боли его сердце упало вниз, стукнулось о стенку желудка, замерло — недавно у Маши был первый юбилей, и он прислал с тётей Зиной, их бывшей соседкой, отличное пальто, модную шапку, шарф, перчатки, чтобы маленькая принцесса перестала походить на испуганного зайца, в потёртый мех которого мать упрямо рядила её, как только наступали первые холода. Зина заказала одежду для Маши в ателье своей старшей сестры, вышло совсем недорого, и Иван ещё раз мысленно поблагодарил обеих сестёр.

Высокая женщина с мутной прокуренной кожей устремила взгляд на такси. Её лицо дрогнуло, но тут же вернулось к привычной трансляции брезгливых чувств. Оторвавшись от кудахтающей кучки мамаш, она направилась к Ивану.

— Ну что, гений?

— Ничего.

— Я не разрешаю тебе общаться с дочерью! — на слове тебе её брови грозили покинуть лицо, так высоко они взобрались в своём возмущении.

— Она такая маленькая, хрупкая, ей едва можно дать семь лет.

— Я, кажется, задала тебе вполне конкретный вопрос?

— Я же просто смотрю.

— Спасибо за пальто.

— Понравилось?

— Детдомовскому обосрышу как раз впору.

— Люба!

— Что? Что Люба?

— Это бессмысленно!

— Так жизнь вообще бессмысленна! — закричала женщина и словно выпрыгнула из себя. — Убирайся, убирайся вон! Вон из моей жизни! — Её крик мгновенно сорвался до пронзительного визга, она болезненно покраснела, оскалила прокуренные зубы и потянула к Ивану руку, от которой пахло семечками. Он схватил её и рванул женщину к себе.

— Успокойся! Если ты её хоть пальцем тронешь, я тебя…

— Убьёшь? Ха-ха-ха. Ты думаешь, она тебе расскажет?

Иван кинул букет к ногам Любы, надавил на газ. В открытое окно лез каркающий смех. Он машинально взглянул в зеркало и увидел, как Люба, размахивая огненной метёлкой, мерзко гогочет. Кучка мамаш приблизилась к забору и с некоторым недоумением, впрочем, не лишённым доли наслаждения, переводила взгляд с удаляющегося такси на Любу, выкрикивающую сиплым голосом:

— Молодость сгубил, родителей чуть в гроб не свела, за неудачника замуж вышла!

Она хлестала себя по бокам, потом нагнулась и начала гонять мусор по земле:

— Геркулесова метла! Вымети весь сор из моей избы. Не хочу! Не хочу!

Вдруг она вкопано встала, будто острая боль пронзила всё её существо, лицо сделалось бледным, а глаза словно окаменели. Она посмотрела на дочь и устало побрела к ней. Маша вытащила из волос матери шелуху от семечек, и Любины слёзы потекли по щекам дочери, которая гладила её по голове. Мама слегка отодвинулась и, протянув кулак, разжала его. Сквозь слёзы они улыбались и лузгали семечки. Мамаши, входя в подъезд, неизменно окатывали их взглядом, полным удивления, даже какого-то недоверия, нет, презрения.

А жёлтое такси мчалось по улицам города, и мелькающие, смазанные движением картины доносили обрывки воспоминаний. Он, молодой, подающий надежды химик, влюбился в девушку. Необычайная чувствительность делала Любу особенно притягательной — вся прозрачная, глаза большие, синие, движения, устремлённые вперёд, немного неэкономные, даже суетливые. Они вместе уехали в Сибирь, всю её исколесили. У них родилась дочь, к несчастью, немая. Люба страдала и отгораживалась от него своим горем, Иван ничего не мог поделать, в конце концов бросил работу, чтобы ухаживать за женой и дочерью. А Люба всё больше замыкалась, таяла, у неё начались самые настоящие приступы ярости. Она ругалась, дралась, плакала. Однажды, придя в бешенство из-за того, что муж быстро пачкает воротники рубашек и она должна стоять над тазом, согнувшись в три погибели и стирая руки в кровь, она разбила об его голову бутылку кефира, так что Иван долго лежал в больнице.

Но матерью Люба была хорошей, нежной, заботливой, только иногда от гнева косточки на её пальцах белели, но тогда она выбегала на лестничную клетку и курила, курила, выдыхая сизый дым, а потом возвращалась в квартиру спокойной и бледной.