Уборщица. История матери-одиночки, вырвавшейся из нищеты - Стефани Лэнд

Поскольку родители увезли нас с братом за тысячи миль от нашей семьи на северо-западе штата Вашингтон, где жили и бабушка с дедом, росли мы как обычные подростки американского среднего класса. Все наши основные потребности были удовлетворены, но родители не могли себе позволить оплачивать частные уроки танцев или карате, и на нас не открыли банковские счета, чтобы накопить средства на учебу в университете. Я довольно рано узнала цену деньгам. В одиннадцать я начала подрабатывать няней и с тех пор практически всегда работала в одном-двух местах. Стремление к работе было у меня в крови. Мы с братом чувствовали себя под защитой нашей религии и родителей, гарантировавших нам финансовую стабильность.

Я привыкла жить в безопасности. Мне ничто не грозило – и это не ставилось под сомнение, – пока все вдруг не переменилось.

Глаза Джейми сузились, когда я сообщила ему, что хочу забрать Мию и поехать жить к отцу и его новой жене, Шарлотте. Мие только-только исполнилось семь месяцев, а она уже стала свидетельницей множества его гневных вспышек; постоянные ссоры и конфликты сильно сказывались и на мне.

– Я посмотрела в Интернете, – продолжала я, вытаскивая из кармана листок бумаги, пока другой рукой придерживала на колене Мию. – Тут есть калькулятор алиментов, и сумма, вроде бы, вполне посильная.

Джейми выхватил у меня листок, смял его и швырнул мне в лицо, не отрывая взгляда от моих глаз.

– Я не собираюсь платить никакие алименты, – ровным голосом произнес он. – Это ты мне будешь платить!

Он говорил все громче и громче, ходя по трейлеру взад и вперед.

– Ты никуда не поедешь.

Он указал на Мию.

– Я отберу ее, ты и глазом не успеешь моргнуть.

На этом Джейми развернулся и, собираясь выйти, в порыве злобы так шибанул кулаком по двери, что пробил в ней дыру. Мия подскочила и издала пронзительный вскрик – никогда раньше я не слышала ничего подобного.

У меня тряслись руки, когда я набирала номер горячей линии для жертв домашнего насилия. Мне с трудом удалось объяснить, что происходит, потому что Джейми тут же взялся параллельно мне названивать. Консультант посоветовал отсоединиться и немедленно вызвать полицию. Несколько минут спустя я увидела в окно фары патрульной машины. Офицер – он был один – вежливо постучался в проломленную дверь. Он оказался таким высоким, что практически упирался головой в потолок. Пока я рассказывала, что с нами случилось, он сделал несколько записей, осмотрел дверь, покивал и спросил, все ли с нами в порядке. Могу ли я сказать, что мы сейчас в безопасности? После года оскорблений, угроз и криков, которые мне приходилось сносить, этот вопрос принес мне неожиданное облегчение. В основном проявления гнева Джейми не оставляли по себе следов. На мне не было синяков и ссадин. Но тут у меня появилось нечто, что я могла предъявить. Я могла сказать:

– Он это сделал. Он сделал это с нами.

И другой человек мог посмотреть, покивать и сказать мне:

– Я вижу. Я вижу, что он с вами сделал.

Официальный отчет, составленный полицейским, подтверждал, что я не сумасшедшая. Много месяцев я носила его с собой в сумке, словно удостоверение личности.

Первые ночи, которые мы провели в квартире, полученной по программе переходного жилья, я ощущала постоянную тревогу. Каждый звук, проникавший к нам сквозь тонкие стены и полы жилого комплекса, заставлял меня подпрыгивать. Я раз за разом проверяла, надежно ли заперта дверь, когда мы дома, хотя раньше никогда так не делала. Но мы с дочкой были только вдвоем, и только я могла нас защитить.

Когда мы жили в домике в приюте, подъездная дорожка подходила прямо к нашим дверям, поэтому машина была под рукой на случай, если нам придется спасаться бегством. Я никогда не видела и не слышала наших соседей, поскольку все жили в отдельных домиках; приют находился на природе, так что деревья и луга успокаивали душу, а не бередили ее. Тот маленький домик был только нашим, и я не опасалась вторжения. Но в квартире двери и полы казались ужасно тонкими, и отовсюду доносились незнакомые голоса. По лестнице вверх и вниз ходили какие-то люди, кричавшие друг на друга. Я стояла у входной двери, единственной преграды между мной и остальным миром, и думала о том, что кто-нибудь может вломиться к нам в любую минуту.

Квартиры окружали нас со всех сторон серым мрачным прямоугольником, но единственным признаком наличия в них жильцов были голоса, проникавшие сквозь стены, мусор, горой возвышавшийся в контейнере, и машины, припаркованные на стоянке. Возможно, я чувствовала бы себя в большей безопасности, если бы была знакома с соседями и представляла себе, что они за люди. Их ночные звуки, цокот каблуков по полу, внезапно громкий голос, смех ребенка заставляли меня просыпаться по ночам. Я вставала и шла посмотреть, как там Мия. Она спала в соседней комнате в раскладном манеже.

Ночь за ночью я лежала без сна, заново проигрывая в уме судебную тяжбу с Джейми.

Я стояла перед судьей, рядом с Джейми и его адвокатом. Я была бездомной и боролась за опеку над Мией. После месяцев психологического насилия со стороны Джейми у меня развилась депрессия, которую теперь он использовал в качестве аргумента против меня – в таком состоянии я не могу воспитывать нашу дочь. Как будто я всегда была неудачницей! Адвокат Джейми и судья, казалось, считали, что я сама выбрала такую жизнь, как будто я считаю, что растить ребенка, не имея постоянного жилья, – обычное дело. Как будто я не думаю каждую секунду о том, как улучшить наше положение, не использую для этого любую возможность. Как ни странно, против меня использовали тот факт, что я увезла Мию оттуда, где надо мной постоянно издевались и доводили до того, что я валялась на полу, свернувшись в клубок, и рыдала, как ребенок. Они не хотели понимать, что так я пыталась дать дочери лучшую жизнь – все видели только то, что я забрала Мию из дома, который, по их мнению, обеспечивал нам безопасное существование.

Каким-то инстинктивным, почти животным усилием я все-таки сумела выиграть процесс. Я нашла для нас жилье, место, где Мия могла быть со мной. И все-таки по ночам я терзалась чувством вины за все, чего нас лишила. Иногда это чувство было таким сильным, что я не могла полностью посвящать себя Мие. Я продолжала читать ей книги по вечерам и укачивать в том же детском креслице, в котором когда-то укачивала меня моя мама. Я говорила себе, что завтра будет лучше; что завтра я буду лучшей матерью.

Я сидела и смотрела, как Мия ест, или ходила взад-вперед по кухне, пила кофе и рассматривала листки с нашим бюджетом и моим рабочим расписанием, развешанные по стенам. Если нам предстояло идти за покупками, я все утро просиживала, сводя баланс моего банковского счета и карты, на которую начислялись льготы – субсидии на продукты от государства, – чтобы точно знать, сколько денег у нас осталось. Льготные карты в то время были еще в новинку, их начали использовать только в 2002 году. Еще будучи беременной, я подала заявление на продуктовые купоны, и Джейми частенько вспоминал, как его мать расплачивалась за продукты социальными марками, при этом презрительно ухмыляясь. Я испытывала благодарность за возможность накормить семью, но вместе с продуктами тащила на себе груз стыда, пытаясь отогнать навязчивые мысли о том, что кассирша подумала обо мне – женщине с младенцем, покупающей продукты на государственные деньги. Все видели, как я расплачиваюсь продуктовыми купонами, большими яркими бумажками, за яйца, сыр, молоко и арахисовое масло. Но никто не видел, как я рассчитываю бюджет, который колебался в районе 200 долларов в зависимости от моей занятости, и что это все наши деньги на еду. Мне приходилось растягивать их до конца месяца, когда баланс карты снова пополнялся. Никто не видел, как я ем бутерброды с арахисовым маслом и вареные яйца, рассчитывая, сколько кофе могу насыпать в чашку, чтобы банки хватило на весь срок. В то время я об этом не знала, но правительство уже озаботилось тем, чтобы избавить от позорного клейма 29 миллионов человек, использовавших продуктовые купоны, придумав для программы другое название: «Дополнительное финансирование питания». Но, вне зависимости от названия, отношение к программе не менялось: бедняки тратят денежки налогоплательщиков на то, чтобы наедаться всяким мусором.