Дом за поселком - Виктория Токарева

Лиля злилась, но не знала что делать. Маргинал — гость Ганди и находился под его защитой.

Это гостеприимство продолжалось недолго. Ганди заснул, сидя в кресле, уронив голову на грудь.

Маргинал держался. Скорее всего, он не был алкоголик. Просто пьянь и рвань.

Лишившись компании, Валик стал пить один. Он налил себе стакан. Опрокинул в рот. И наполнил следующий.

Лиля стояла против него и смотрела с отвращением.

— Вон отсюда! — приказала Лиля.

Валик тупо уставился на нее.

— Вон, тебе говорят!

Валик стал медленно приподниматься с кресла, не сводя с нее своих преступных глаз.

Лиля испугалась, попятилась к двери.

Валик встал и медленно двинулся на нее упругими кошачьими шагами. Лиля поняла, что сейчас произойдет насилие с вкраплением мокрухи. Уголовников тянет на преступление. Преступление — своего рода наркотик. Хочется еще и еще.

Лиля выскочила за дверь и побежала по коридору гостиницы. Коридор был длинный. Она слышала за собой тяжелый топот тридцатилетнего уголовника.

Лиля выскочила на улицу. Помчалась вокруг гостиницы. Валик был спортивнее, чем она. Легко догнал, потянул к гостиничному корпусу — там росли густые кусты и люди не ходили. Валик сделал подсечку под ноги. Лиля упала. Хотела заорать, но он стянул с головы свой суконный берет и стал засовывать ей в рот.

Лиля завозила ногами по земле. Из ее глотки выхлестнулся задавленный крик.

— Что-то здесь происходит… — донеслось с дороги.

Валик выпрямился и побежал прочь. Он убегал, как зверь, широкими прыжками. Он и был зверь.

Лиля поднялась. Возле нее стоял крепкий спортивный парень. Это он спугнул Валика. Парень с удивлением смотрел на Лилю с заткнутым ртом.

Лиля вытащила изо рта берет, откинула в сторону. Ей стало плохо. Она отвернулась к стене, и ее стошнило. Буквально вывернуло.

Спортивный парень не уходил.

— Спасибо, — сказала Лиля. — Все в порядке.

— Давайте я вас провожу, — предложил парень.

— Нет. Мне близко. Не надо.

Лиля направилась в гостиницу и остановилась. А вдруг Валик вернется? Он ведь запомнил номер. В номере еще осталась водка и огурцы. Что же делать? Лиля стояла в нерешительности. Ее рот был мокрым, она вытерла губы подолом платья. Увидела себя со стороны: лохматая, заблеванная, как уличная девка.

Она боится идти в номер и боится стоять на улице. Остается только провалиться сквозь землю. Как могло случиться, что она, такая тонкая, такая бесценная, дочка своей мамы и мама своей дочки, — как она оказалась в чужом городе, в гостинице, похожей на вокзал, едва не изнасилованная уголовником? А ведь у него мог быть туберкулез и сифилис. Тюрьма — не партийный санаторий. Они там все инфицированные.

Как могло случиться такое? Это плата за успех. Но что за успех? Бараньи яйца плюс три секунды на экране. Три секунды будет стоять ее фамилия. И это все. Никто даже не прочитает, а если и прочитают — не запомнят. Знают артистов, а сценаристов не знает никто. Сценарист остается за кадром.

Плата за любовь? Но что это за любовь, когда мужчина не отвечает за свою женщину? И даже наоборот — подставляет ее. А их отношения — сплошная подстава.

Ганди — уникален. Это правда. Но и ее жизнь — тоже уникальна. У Ганди мозги отравлены алкоголем. Но у нее, у Лили, мозги на месте. И если за нее никто не отвечает, значит, она сама должна отвечать за себя.

Дежурная сопроводила Лилю, открыла дверь своим ключом. Они обе замерли на пороге. В номере был беспорядок, который не назовешь беспорядком. Тяжелый бардак, тяжелый специфический запах, — запах утраченных иллюзий. И на самом дне этих иллюзий сидел несчастный Ганди, он же Гена Курочкин, отключенный от действительности. Ему было все равно. А когда очнется — не вспомнит. А если вспомнит, подумает: «Ну и что?»

Ночным рейсом Лиля прилетела в Москву. Открыла дверь своим ключом. Все спали, каждый на своем месте.

Лиля пошла на кухню, чтобы не топать. Поставила чайник.

В окне висела луна, похожая на череп. Кратеры напоминали углубления для глаз.

Что такое Луна? Пустая планета без воздуха. Только пыль. Жить на ней нельзя. Зачем она нужна вообще? А оказывается, нужна. Согласно закону гравитации, Луна удерживает Землю на своей оси. Если Луну выщипнуть с неба, то Земля сорвется с оси и полетит в тартарары. А пока Луна на месте, то и Земля на месте.

Так и Ромочка. Какой от него толк? Фильмов не ставит, денег не зарабатывает, анекдотов не рассказывает. Просто любит. А это и есть закон гравитации. Без него Лиля полетела бы в тартарары. А с ним — все на своем месте и все при ней: дом, семья, профессия. Можно жить дальше.

Лиля хотела бы на елку влезть и зад не ободрать. Но так не получается.

Надо понять, что дороже: зад или высота?

Лиля выпила чай и пошла спать. Легла в своей комнате, чтобы никого не будить. Луна и тут подглядывала за Лилей своим черепом, но было не страшно.

Колышется легкая занавеска. Ничего, что напоминало бы о прошлом: ни Валика, ни гостиничного номера, ни шелухи от арахиса. Ничего и никого. А было ли все это?

Лиля как будто пребывала в отключке, а теперь очнулась и ничего не помнит: что было, чего не было… Что-то было, конечно… Ну и что?

Рядом со мной через забор стоит дом поэта Павла Антокольского. Он ушел из жизни в 1978 году. Я его помню живым и старым. Я встречала его в Доме литераторов в Дубовом зале, где собирались советские писатели, пировали, общались, искали истину в вине.

Сейчас все помещения превращены в частные кафе и рестораны. Дубовый зал принадлежит какому-то богатею. Человеку со средним достатком туда не сунуться. Дом литераторов перестал существовать исключительно для писателей. Кто может заплатить, тот и приходит, и рассаживается. Были бы деньги. Тоска.

Я вспоминаю прежний Дубовый зал, наполненный яркими, нетрезвыми творцами.

Писатели-деревенщики: Носов, Астафьев, Белов и другие. Городские писатели: Трифонов, Нагибин, Катаев, Антонов — они пишут городскую интеллектуальную прозу, в отличие от деревенщиков, которые стонут по утраченной деревне.

В углу под лестницей за уютным столиком сидит восьмидесятилетний Павел Антокольский — маленький, сухой, смуглая лысина, вытаращенные глаза. Он похож на сумасшедшего муравья. В нем полно энергии, любопытства к жизни. Вокруг молодые поэтессы. Кипит обоюдный интерес, отнюдь не платонический.

Павел Григорьевич не сумел состариться. Энергии на две, а то и на три жизни.

На дворе стоял 1975 год. Жизни Павлу Григорьевичу оставалось на три года. Я застала его финал. А ведь было и начало…