Русский жиголо - Владимир Спектр

– Не знаю, просто ощущение такое, – я тоже таращусь в ответ, в глазах у меня – светло-голубые линзы, и, конечно, я не перестаю улыбаться.

– Мне скучно последние десять лет, – говорю я, помедлив.

– Бог ты мой! Да десять лет назад вас, наверное, еще не было на свете.

– Ну, вы мне льстите…

– Надо как-то бороться со скукой, – она подходит чуть ближе, всего на полшага, но я уже чувствую аромат ее духов.

– Наверное, – вздыхаю в ответ и тоже придвигаюсь на полшага, и мой запах от Michael Kors спаривается с ее Viktor&Rolf, с тем самым, что недавно появился и стал бестселлером и продается у нас пока только в «Весне» по сотне евро за флакон.

– Так, может быть, вам надо выпить?

– Увы, – я улыбаюсь, вздыхая, – никакого алкоголя.

– А что, проблемы? – и она тоже улыбается. – Давайте я угадаю. Вы, наверное, алкоголик?

– Быть может, вы правы. Я, наверное, алкоголик. Я с таким удовольствием накачался бы сейчас виски, – улыбка.

– Ну ладно, бросьте, не может быть, вы не похожи на пьяницу.

– Ну, не знаю, может быть, пока еще нет. Сейчас я не пью, потому что сижу на диете, понимаете? – я улыбаюсь. – Просто диета, диета, диета, борьба с лишним весом.

– Это у вас-то лишний вес? – она подходит еще ближе, практически вплотную, и улыбается. – Не может быть. И в каком же месте? Покажите…

– Э-э-э, – только и говорю я, улыбаясь, и немного отодвигаюсь, но вот именно что не особенно далеко, потому что в тот же момент замечаю у нее на запястье модель Patek Philippe, выпущенную ограниченным тиражом.

– Как вас зовут, незнакомка? – улыбаюсь я.

– Мария, – отвечает она, – просто Мария, – и тоже улыбается.

Мимо проходят Оскар Кучера и Анастасия Заворотнюк, Иван Дыховичный и Андрей Макаревич, Сергей Члиянц, Маша Макарова, обе «татушки», Степан Разин и Александр Лебедев. Все, хоть и улыбаются, выглядят отчего-то встревоженными, это настроение передается и мне, я затягиваюсь чьим-то джойнтом и возвращаю его владельцу, шарю в кармане в поисках таблеток, но там лишь пустая обертка, она выскальзывает у меня из руки, и тогда я предпочитаю уйти. Мария записывает мой номер в свою пафосную оранжевую трубку Vertu.

А ведь когда-то все было совсем по-другому, правда, детка? Тебя, поди, еще и на свете не было, и никто даже и предположить не мог, во что все выльется, ведь тогда, в другой жизни, было очень странное время, мне не было еще и четырнадцати, и все правильные московские ребята слушали heavy metal. Кто-то еще крутил Depeche Mode или Duran Duran, короче, эту новую волну, New Wave, но такие, как мы, фанатели от тяжелой музыки. У нас были смешные прически, не так давно, кстати, вернувшиеся стараниями лондонских стилистов. Потрепанный номер журнала «Metal Hammer» стоил половину месячной зарплаты наших родителей, а винил группы Anthrax и вовсе астрономическую неподъемную сумму. Моими любимыми командами тогда были англичане Judas Priest и американцы Manowar. И я прекрасно помню почти истерическое, но однозначно приятное возбуждение, которое охватывало меня, когда я слушал на стареньком монокассетнике «Электроника» боевики вроде «Blood Of My Enemies», «Eat Me Alive» или «Breaking The La». Я помню, как ездил на проспект Мира, где находился тематический ларек звукозаписи, за заказанной неделей раньше кассетой. Как мчался с этой кассетой домой, просто распираемый ни с чем не сравнимым вожделением. В моей комнате белые стены были украшены мрачноватыми рисунками в духе фантастических фильмов ужасов вроде «Извне». Их нарисовал мне одноклассник Лешка, присевший на Motorhead. Я устраивался на анатомическом вращающемся кресле, вставлял в «Электронику» кассету и нажимал ободранную серебристую кнопку. То, что происходило дальше, было похоже на волшебство. Никогда больше, ни на каком сверхмощном звукоснимателе не добивался я похожего эффекта. Никогда больше одна только музыка не действовала на меня словно самый мощный наркотик. А ведь звук был практически нулевым, никаких низких или высоких частот, просто энергия била через край, вырывалась из слабых динамиков и через слух проникала прямо в кровь. Накрывало реально.

Анализируя свое прошлое, я прихожу к выводу, что именно через heavy metal и произошло мое первое знакомство с западной культурой. Мало того, именно эта музыка, а не школа или родители, оказала влияние на мое становление в целом как личности. Наверное, все дело в том, что металлическое движение шло вразрез с общими установками, с тем, что нам говорилось в школе, с тем, что продвигала ангажированная властью пресса. Таким, как я, хилым и болезненным, не отличающимся хорошей успеваемостью, но и не пользующимся авторитетом у шпаны, не имеющим ни друзей, ни успеха у начинающих формироваться девочек, агрессия металлической сцены дарила ощущение избранности. Мы больше не были аутсайдерами, отверженными и гонимыми, мы просто были другими. И если окружающие не хотели принимать нас, видеть в нас положительные качества, то, под воздействием «злой» и тяжелой музыки, мы становились уже плохими настолько, насколько это вообще возможно, чернее и хуже любого дворового хулигана.

Днями напролет мы таскались по улицам, дворам и паркам в поисках трупиков крыс, кротов, голубей и ворон. Особую ценность представляли черные кошки. Мы препарировали их, отчленяли кости и внутренности, вырезая сердца, маленькие зловонные комочки, ибо с их помощью, верили мы, можно было обрести нечеловеческую силу и даже вызывать мертвых. Мы собирались в заброшенных подвалах и лепили фигурки из воска. Когда бывало холодно, мы разжигали костры, вырывая листы из ксерокопированного «Молота Ведьм». Мы проводили время на кладбищах, одетые в черные одежды и ботинки на шнуровке (тогда у спекулянтов только появилась обувь Destroy и Bunker), мы шлялись по погребальным церемониям, пугая скорбящих, – маленькие молчаливые фигурки, плакальщики, лелеющие ненависть, первые московские готы.

В давние времена добрая христианская Церковь сожгла бы нас всех заживо. Но и в наши дни, через сотни лет после разгула инквизиции, мы не могли рассказать об этом никому, ни родителям, ни одноклассникам, ни тем более учителям. Тотчас последовала бы незамедлительная реакция со стороны школы, РОНО, комсомольской организации и КГБ, нас сочли бы сумасшедшими, опасными для общества психопатами, будущими маньяками, объявили бы нас поддавшимися тлетворному влиянию Запада, принялись искать среди нас шпионов. Мы были связаны тайной, возможно, сами того не осознавая, мы были братством. Мы знали про себя такое, что нельзя было рассказывать, ибо наша внутренняя свобода превосходила все мыслимые границы и становилась социальной опасностью. Постепенно мы взрослели. Все вокруг изменялось, старело, обращалось в ерунду, тягомотину, прах и пепел, теряло актуальность. Вот и наше увлечение прошло, как-то само по себе перестало быть темой, попросту испарилось. Но осознание темной исключительности осталось в наших сердцах навсегда.

С тех пор я вижу знаки, зловещие знамения, символы приближающегося конца.

В те далекие времена обе мои любимые группы проповедовали немудреную металлическую героику и бешеный ритм, а советской цензурой считались ужасными ограниченными фашиствующими сатанистами. Тогда я даже представить себе не мог, что Manowar когда-нибудь выступит на сцене затрапезного ДК Горбунова, Rob Halford из Judas Priest вдруг объявит себя голубым, а тот парень, что рисовал мне мрачноватые фантастические плакаты, погибнет от слишком сильной дозы смеси героина и спида.