Остановка - Зоя Борисовна Богуславская

— Честно? Мне — отвратительно. Главным образом потому, что ты нервничаешь. Хотя к этому, поверь, нет никаких оснований.

— Ты чертовски наблюдательна, — не выдержал он и улыбнулся, — с тобой будет трудновато. — Он наклонился, впервые за утро целуя ее. — Когда притащу кофе, — он обернулся, — скажешь, что ты еще во мне отметила?

— Много чего, иди.

— Так какие ты еще сделала выводы? — вернулся он, подумав, что и ему не дано устоять перед искушением поговорить о самом себе.

— Многие, — уклонилась Катя.

— А все же? — Он отметил, что она успела накраситься.

— Ладно, — согласилась Катя и улыбнулась. — Но за это я попрошу глоток еще чего-нибудь. Ужасно выпить хочется. Вообще-то я безобразно много пила в последнее время, — виновато подняла она глаза.

Она выпила немного рижского бальзама (бутылка с сорокового дня Ламары, присланная его родителями), ничего другого в доме не оказалось.

— Может, лучше, если ты сам будешь задавать вопросы? — тряхнула она головой, и гладкие медные волосы разметались.

— Ну уж нет, говори что хочешь.

— Не буду сегодня, — она хитро посмотрела на него. — Пусть подождет своего часа.

— Тогда тебе придется увидеться со мной еще раз? — засмеялся он.

— Тебе этого не захочется, если я скажу.

— Захочется. Скажи что-нибудь.

— Осуществился ты, — она подумала, — всего… процентов на двадцать пять.

— На пятнадцать.

— Не беда! Еще наверстаешь. — Она задумчиво помахивала пальцами. — Папы-то наши в двадцать лет уже писали историю, а у нас после тридцати — все только начинается. Так ведь? — Она рассматривала его сквозь растопыренные пальцы.

— Допустим. А дальше? — Он с нетерпением придвинул стул к ее креслу, невольно прижавшись к плечу. Плечо показалось мягким, нежным; где ж кости, подумал, ощущая возвращение вчерашнего интереса к этой женщине.

— Не покупай! — Она отодвинулась, потянулась в кресле, медленно обводя глазами стены, потолок, почти с тем же выражением, с каким смотрела на него самого. — Как это ты умудрился? Ни одной типичной для тебя вещи. Из этого следует, что тебе плевать на окружение и что ты… штучка.

Она засмеялась, потом встала, влезла в его туфли и, шаркая ими, отправилась в ванную. Он огляделся, впервые глазами постороннего человека рассматривая свою комнату. Вещи действительно были приобретены и выбраны Ламарой. Он даже мало ими пользовался. Работал не за секретером, в котором изящно выдвигалась стойка, а большей частью на тахте или в кухне — смотря по тому, где находились в этот момент остальные. И книги стояли на виду не те, которые нужны были ему в первую очередь. А для Ламары так много значил этот темный, отливающий смолой цвет мебели, который он не любил. Она утверждала, что солнце, заполняющее большую часть дня их комнату, пропадет, если купить светлую мебель. Для нее радостью были два кресла, обитых зеленым, и кресло-качалка, в котором она неизменно сидела у телевизора, смотря на экран, пока была зрячей, слушая звук, когда ослепла. Она гордилась тем, что по случаю достала их у какого-то покупателя, которому по записи выпал гарнитур с мягкой мебелью, и тот уступил из него два кресла. Митин же смотрел телевизор редко, присаживаясь на угол стола, спинку кресла или коврик на полу. Но если это случалось, то без остатка погружался в любую ерунду, не умея выключить телевизор. Эта ваза синего стекла, в которой при ее жизни не переводились цветы, теперь пустая и пыльная, казалась ненужной, как и набор кофемолок, кофеварок, миксеров — все это было частью жизни Ламары, ее окружением, вкусом, второй натурой. Без всего этого Митин мог легко обойтись. Почему впервые он осознал это десять с лишним лет спустя, увидев комнату глазами случайной, в сущности, для него женщины? Случайной ли?

— С тобой опасно, — сказал он, когда она выходила из ванной. — Действительно, из твоих выкладок что-нибудь надо оставить на потом. — Он схватил ее в охапку, ощущая компрессную мокроту простыни, в которую она завернулась, магнетизм спрятанного под ней тела. — Еще слишком темно, чтобы разбегаться, — прошептал, разворачивая ее из простыни, как торшер из упаковки.

Она смотрела на него потемневшими, промытыми глазами.

— Ты что, и правда ни от кого не зависишь? Не страдаешь, когда тебя не понимают?

Митин много раз мысленно возвращался к началу их отношений, и то, как просто, без предрассудков, Катя пошла на близость, терзало его. Потом она рассталась с мужем, она никогда не говорила о том, как это произошло, никогда не ставила свой разрыв в зависимость от их отношений. Все устроилось, но перепады ее настроения, столь частое желание занять собой его психическое пространство, ее срывы после неудач в театре и пристрастие к выпивке, когда ее агрессивность часто приводила к скандалам, — все это окончательно не улетучивалось, хотя и забывалось, как только он ее видел. Как это ни парадоксально, его влекло особое очарование ее прямоты, ее упрямое желание поступать и думать по-своему. Даже в ее требовательности к людям, в неприятной манере говорить в лицо гадости обнаруживался ее острый, оригинальный склад мышления, столь необходимый Митину в его работе. Даже в срывах проявлялась незаурядность ее натуры — натуры, которую она в обыденной жизни не уставала разрушать. Порой ему казалось, что никогда уже Катя не сможет быть как все люди — не срываться, не пить, не разражаться бичеванием окружающего, никогда она не будет относиться к нему ровно, спокойно. И никогда он не в силах будет ничего изменить в их отношениях.

Как с этим быть? Примириться с тем, что именно такая женщина суждена ему, как другим суждены трудные дети или чересчур занятые собой родители? Порвать с ней, оставить Катю в покое — пусть ее судьба складывается по своим законам? Кончится тем, думал он не раз, что она сама бросит меня. И будет права! Какой ей от меня прок?

Сбежав тогда, после премьеры «Утиной охоты», он подумал о том же. Бросит она его, как пить дать бросит.

…Вагон кидало из стороны в сторону — знал же, что надо поближе к электровозу, — но все же ему удалось подремать, и когда подъезжали, он уже не помнил ни своих мыслей, ни переживаний в связи с Катиным спектаклем. Он подумал о Любке, об обеих, вверенных ему судьбой женщинах, — они как-то вдруг сплелись в его воображении, — и решил: все образуется, надо только успеть до операции связаться с Ширяевым и переговорить обо всем с профессором Романовым — хирургом, к которому Любка ляжет на стол.

* * *

С невидными цветами, добытыми на вокзале, сильно опоздав, Митин примчался в больницу, когда часы посещения уже кончились. Ему удалось уговорить инвалида-старика в проходной, объяснив, что