Остановка - Зоя Борисовна Богуславская

на место. Невероятно! Еще больший конкурс — в архивный, торговый… А наука взрывается неслыханными открытиями, последствия которых трудно предугадать, прогресс ускоряет свое движение в самых неожиданных местах. Значит, мир становится объемнее, сложнее, многозначнее. Но человек-то! Становится ли он умнее, лучше? Меняется в нем что-либо принципиально от того, идет он в стоматологи или в инженеры?

Сейчас он улыбнулся, вспомнив реакцию Любки, когда он пытался найти объяснение перекачки интересов из одной сферы в другую размером заработка.

— Ты что, с луны свалился? — засмеялась она, дразня его острыми зубками и пританцовывая. — Только круглые идиоты живут на одну зарплату.

— Значит, я идиот. — Ему не шутилось. — И страна существует за счет идиотов.

— Ага, — сказала она, начиная пританцовывать сильнее.

— Ладно, — махнул он рукой. — С тобой все ясно!

— Мотя, — сказала она почти с грустью, — ты живешь в мире  д у х о в н ы х  ценностей, поэтому тебе не понять. Идет обмен  н а т у р а л ь н ы м и  ценностями.

— Ну уж!

— Сервант меняют на место в том самом архивном институте. — Она уже отвернулась от него. — Стиральные порошки иранского происхождения — на билет на хоккей, а премьеру во МХАТе — на консультацию видного гинеколога. Вот так, Мотенька.

— Я лично с этим не сталкивался, — сказал он мрачно, подумав, что эта сопля уже знает о гинекологе.

— Да, милый, — сказала она уныло. — В этом твоя главная прелесть. Ты никогда ни с чем не сталкиваешься.

У нее развилась эта неинтеллигентная манера переходить на личности. Конечно, он понимал, что ее выпады имели под собой другую почву, не стоило в это углубляться, иначе Митин неизбежно получил бы в ответ — ее действительный счет к отцу. Он отступал, счет был слишком велик. «Ни с чем не сталкиваешься» — это значило: «Ты ничего про меня не знаешь», — вот что это значило. Он и вправду недостаточно вникал в ее жизнь. Что из того? Его родители тоже мало им занимались после семнадцати, а все обошлось, даже пошло на пользу. Их воспитание свелось к тому, что они привили ему любовь к знаниям и чувство справедливости. Если человек умеет быть справедливым к себе, говаривал отец, тогда все в порядке. Он и к другим будет таким же. Но Любка-то — девочка, думал Митин, ты все в разъездах, времени всегда в обрез. Впрочем, на  г л а в н о е  у каждого всегда найдется время. Все зависит от того, что считать главным.

— Вы Любу ищете? — неожиданно окликнула его светлая с ямочками на щеках молодая женщина. — Можем помочь. Мы из ее палаты. — Она показала на свою спутницу, красивую брюнетку. Больничный халат сидел на той как хорошее платье, прямая спина, изгиб шеи, подбородок делали ее похожей на танцовщицу.

— Не стоит, — вяло улыбнулся Митин. — Врача караулю, будет с минуты на минуту.

— Понятно, — кивнула блондинка с ямочками, не улыбаясь. — Ждем вас в палате после визита к врачу. — Она вильнула подолом халата, и обе упорхнули. Не угодил! Что поделаешь, в последнее время он никому не может угодить.

Он глядел им вслед и думал: пусть в понятие экономия времени входит отбор главного для тебя. Но в каком смысле? И что в тебе выбирает это главное — ум, тело, душа? Расклад обстоятельств, гены? И всегда ли одно и то же? В какой-то период главным для Митина был двор, затем — уход за животными в зоопарке, конкурсы по математике. Но сквозь все это тянулась нить неудержимого желания знать. Еще это, еще это! Все вместе соединилось теперь для него в работе с патентами, хотя началось всего лишь с головоломных задач на конкурсах. Ведь, в конце концов, Эйнштейн был скромным работником патентного бюро, в том самом 1905 году, когда сделал открытие, перевернувшее все представления о времени и пространстве. В абсолютности времени никто до него вроде бы особенно не сомневался.

— Вы ко мне? — доктор Юрий Михайлович Завальнюк оказался плотным молодым мужчиной с сильными руками, мощными шевелюрой и плечами, со спортивным румянцем на щеках. Должно быть, по утрам бегает или занимается каратэ, отметил Митин. Женщины таких любят.

Завальнюк протянул руку, заговорил неожиданно тихим, сипловатым голосом, как будто берег связки. Они поднялись в ординаторскую. Было видно, что хирург страшно устал, скрывает это перед посетителем, ну конечно же с утра оперировал, потом обход и еще этот поезд, который он встречал, а впереди ночь дежурства.

— Рад, что приехали! — Поняв, кто перед ним, он усадил Митина в ординаторской. — У нас тут накурено, что поделаешь. Все бросаем курить, но пока никто еще не бросил. Хотите? — Он извлек из ящика стола пачку «БТ», губы растянулись в добродушную улыбку. — Осталось кое-что уточнить, но в принципе все решено, Будем оперировать.

— Диагноз подтвердился? — жестом отказался Митин от сигарет. — Откуда это у нее? Ведь была абсолютно здоровая девочка.

— Перенесла ангину или воспаление легких на ногах, — доктор пожал плечами, — разные могут быть причины, потом ревмокардит, образовался рубчик — он раздражает проводящие пути, становится источником патологических импульсов… — Хирург замер, потер лоб, словно не мог совладать с мыслями. — Оперирует профессор Романов, я буду ассистировать. Дмитрий Федорович уезжает в зарубежную командировку через неделю, так что не позже будущей пятницы. Хотя, повторяю, не все до конца ясно. — Он вдруг остро посмотрел на Митина, цепко вбирая оттенки чувств на его лице. — Не ожидал, что вы такой молодой. — Он резко отбросил окурок. — Дочка-то ваша уже взрослый человек. Даже чересчур.

— В каком смысле? — насторожился Митин. Ему не понравился комплимент по своему адресу. Доктор сам был чересчур молод.

— Никого не признает, все берет на себя. В жизни это пригодится. — Завальнюк вдруг оборвал себя. — Что вас еще интересует?

Митин не понял, что именно имел в виду Завальнюк, говоря о взрослости Любки, он хотел конкретности деталей, когда к ней пустят, что принести, нужна ли сиделка, но спросил только, можно ли будет побеседовать до операции с Романовым. Завальнюк от прямого ответа уклонился: мол, возникнет такая необходимость — побеседуете, но пока не о чем беспокоиться, все идет нормально, просто уточняется свертываемость крови.

Поблагодарив, Митин двинулся к двери, поняв, что Завальнюк неоткровенен, смертельно устал, а у профессоров, как видно, абсолютно не возникало желания разговаривать перед операцией с отцами своих пациентов. Краем глаза он успел зацепить доктора, метнувшегося к телефону и уже начисто забывшего о посетителе. Задержавшись у двери, пытаясь вспомнить что-то важное, что не спросил, Митин услышал:

— Ваня! Алло! — Завальнюк форсировал сиплый голос и орал в трубку. — Значит, записывай! Получил всего двадцать пять бутылок. Вам мы можем на отделение выделить только четыре, но мне обещали, что на будущей неделе подкинут больше. Имей в виду, им